шкаф… Он будет стрелять только в крайнем случае и наверняка.
– Как это – наверняка?
– Да в себя же. В себя, Барабанов.
Когда мы выползали из череды дворов, Наум велел мне перебраться на заднее сиденье. Он посмотрел, как я устраиваюсь и протянул мне замусоленную книжонку. Книжонка называлась «Путешествие из Петербурга в Москву» и представляла собой многословное описание автомобильного пути в столицу.
– Нагнитесь, читайте, – толковал Наум. – Читайте, читайте. Не хватало еще, чтобы вас кто-нибудь узнал.
Мы отъехали подальше от школы и долгим кружным путем двинулись на Петроградскую к Бобе Варахтину.
– Наум, – окликнул я, когда мы заложили петлю до зеленой колоннады Московских ворот. – Где же великий Заструга? Почему раненый Анатолий засунут в шкаф и трясется по городу? Почему, наконец, я должен трястись вместе с ним и читать всякие глупости?
Наум сверкнул злым глазом и сказал, что Анатолий не оправдал доверия, что Заструга рассчитывал вырвать Алису из школы.
– Ого! Выходит, господин Заструга не может забрать дочку из школы по-человечески?
– Заструга делает свое дело, – отозвался Наум. – Его людей можно вывести из строя, но за него обстоятельства.
– И обстоятельства, надо полагать, непреодолимые?
– Ну, да. Разве собирались вы колесить по городу с таким вот шкафом в прицепе? И, однако же, вы едете со мной.
Я вспылил, потребовал остановиться, и машина стала у тротуара. В черных ветвях вокруг князьвладимирского собора плавали вороны.
– Ступайте, – сказал мой спутник, – только не забудьте попрощаться с Анатолием.
Я выругался и захлопнул дверцу.
– Вот я и толкую, – проговорил Наум, – обстоятельства непреодолимые.
До варахтинской мансарды пенал с Анатолием я тащил на спине. У Бобы на лестнице пройти с таким грузом вдвоем – немыслимое дело. В мансарде мы с Наумом опустили шкаф на пол. Наум постучал в дверцу.
– Толя, – позвал он, – Слышишь ты? Это мы.
Долгий, сдавленный стон раздался в ответ.
– Он терпел, – сказал Наум. Мы размотали ремни и открыли дверцу. Анатолий молча пошевелил посеревшими губами, потом выговорил:
– Я чуть не сдох. Ты здоровый мужик, Барабанов, но лучше бы ты пристроил меня под самосвал. Минуту-другую он отлеживался в шкафу, потом перебрался на низкую широкую лежанку Бобы.
– Хозяин не явится? – спросил он, однако услышав, что Варахтина нет в живых, остался очень недоволен и долго расспрашивал меня, как приключилась Бобе смерть. – Ладно, – сказал он, озирая скошенный потолок и окошко, выходящее на крышу. Сквозь окошко глазел на него взъерошенный кот.
– Ступай, – велел он Науму. Наум порылся в сумке, выложил на одеяло два радиотелефона и ушел. Когда я вернулся в комнату, к телефонам добавился револьвер.
– Слушай меня внимательно, – сказал Анатолий. – Слушай меня, пока я не вырубился. – Однако вместо разговора протянул мне трубку, откинулся на плоскую Бобину подушку и умолк. Молчание было таким долгим, что мне показалось – он уснул. Я вышел в коридорчик и набрал номер барышни Куус. Она уже взяла трубку, когда Анатолий позвал меня. Голос его был так страшен, что я немедленно дал отбой и кинулся в комнату. Бледный, почти что белый, Анатолий лежал, закусив губу. В месиве из теплого белья, сухих супов и мелких консервных банок, похожих на боеприпасы, я разыскал таблетки.
– Растрясли вы меня, – сказал Анатолий, вытирая лоб краем несвежей простыни. – Совсем худо. Знаешь, ты девчонку свою сюда не путай. Только в самом крайнем… – Взор его остановился на прокопченном зеве камина. – Топится? Ты организуй мне огня. Ноги стынут.
– Я уйду, – сказал я, когда пламя взревело и завесило желтым полотнищем черные кирпичи.
– Иди, – сказал он равнодушно. – Я тебя вызвоню. На вот. – Он протянул револьвер, и ладонь моя сразу узнала его. Три рыжие патрона сидели в барабане. – Наум перестраховщик, – объяснил Анатолий. – Но он прав. Засветиться на боеприпасах легче легкого. А тебе и трех патронов много.
– Для чего это мне их много? – спросил я, снова начиная злиться. – Чего вы меня с места на место переставляете? Вот я плюну сейчас и уйду!
– Откуда ты уйдешь? – чуть слышно спросил Анатолий. То ли боль мучила его, то ли он терял силы. – С чердака с этого? Само собой, уйдешь. Кроме тебя отца кормить некому. А с поезда не соскочишь. Раньше надо было думать, когда тебя Кнопф к Кафтанову, как бычка на веревочке привел. А теперь они тебя не выпустят, нужен ты им. Кнопфа на всякий случай берегись. – Он опять замолчал, глядя, как огонь истребляет деревянные обломки в камине. – Вот кабы ты догадался, зачем ты Кнопфу? – Анатолий с болезненной гримасой перегнулся, подобрал с полу деревянный кубик с облезлым изображением яблока и движением почти неуловимым метнул его в огонь. Пересушенная деревяшка громко щелкнула, распалась натрое, и огонь охватил обломки.
– Теперь смотри, – сказал Анатолий. – Анюту я увести не смог. У меня таких проколов сроду не бывало. Но ты возьми в расчет, что Ректор! Ректор, Барабанов, это знаешь что? Я был с ним в Африке. Ему смолоду было все едино: что жить, что не жить. Ты столько грибов не собрал, сколько он людей угробил. А я его положил. Положил!
Но не мне Анатолий говорил все это. Он словно втолковывал кому-то, кого не было в мансарде, отчего случилась такая неудача. Даже румянец появился у него на лице то ли от досады и волнения, то ли от жаркого дыхания камина. И тут головни раскатились, и раненый отвел взгляд от огня.
– Я чушь несу, – сказал он, – а ты слушаешь. Плохо Барабанов. У тебя, может, совсем времени нет, а может, осталось немного. Ректора уже в крематории поджарили, забудь про Ректора. Анюта за тобой, понял? – Он завозился, сел повыше. – Револьвер мне дай.
Я протянул ему револьвер, и он как-то особенно ловко взял оружие. Он повел стволом, как другой бы погрозил пальцем.
– Ректора нет больше, а ты вытащишь Анюту. Знаешь, Барабанов, сдается мне, что это и для тебя лучше. У Кнопфа с Кафтановым кирпич на твою шею имеется, не сомневайся. Делай свою игру. Делай сейчас, а то не успеешь. Ну, понял ты?
Снова щеки Анатолия посерели, точно подернулись пеплом.
– Покажешь Анке револьвер, – проговорил он, – все поймет. Выведешь ее, спрячешь. На первых порах сюда приведешь, буду ей вместо сторожа. Только силой не пытайся. Тебе с охраной не равняться, обидеться не успеешь, а уже – кранты. Придумаешь что-нибудь, ага? Только смотри, если с Анкой какая- нибудь хреновина приключится… Ты уж лучше своего папашу заранее в богадельню сдай.
– Погоди, – остановил его я, – а если я в ваши дела лезть не собираюсь и не полезу. И околевай ты здесь без меня и выздоравливай самостоятельно.
– Стань передо мной, – сказал Анатолий без гнева и снова повел коротким стволом и поймал у меня на животе какую-то клеточку, в которой ударил такой холод, словно невидимая ледяная игла прошила мне потроха.
– Отвечай, – велел он, – сделаешь по-моему или нет? Только не говори, Барабанов, нет, а то я застрелю тебя, и никто уже не придумает тогда, что делать.
Я был, как жук, на этой ледяной игле и сказал, что любой нормальный человек на моем месте согласится, чтобы только унести отсюда ноги и не видеть больше ни Анатолия, ни Наума.
– Наума ты больше не увидишь. Ты без разрешения шагу к нему в заведение не сделаешь. Что же касается прочего-остального… знаешь, я ведь тебе и вправду покоя не дам. Стало быть, ты меня застрели, чтобы я не знал, как над тобой Кнопф шефствует, и как ты ему Анюту сдаешь.
Потом, я помнится, кричал и даже бил ногами в трухлявый пол. Но быстро стих, потому что одна мысль поразила меня, и, кажется, Анатолий тоже понял, что успокоился я недаром. Он вернул мне револьвер и сказал, неожиданно развеселившись, что славно было бы, если бы я поделился с ним своей догадкой. И тогда я напомнил ему про издательство «Коллоквиум» и про его разговоры с Манечкой касательно детей
