– Я здесь, – сказала она. – Я здесь и никуда не денусь.
У парадной на скамейке стояли чемоданы, и Ольга трясла ладонями перед носом своего Ван дер Бума.
– С приездом, – сказал я.
Черт! Черт! Черт! Я совершенно не владею собой. Дочь отстранилась, посмотрела изумленно.
– Ну, что ты, папаша? Я же приехала. Все обошлось.
Ван дер Бум склонил свою длинную голову с юными залысинами.
– Привет, – сказал он довольно чисто и принялся разглядывать Машеньку. Дочь моя сказала:
– Папаша… – и косясь на Машеньку, сообщила, что старик как в воду канул. Я запустил их с Бумом в квартиру и смотрел, привалившись к стене, как они бестолково дергают туда-сюда свои чемоданы. Нужно было решить, где искать старика. Манечка вышла из его комнаты с разнокалиберными блестящими книжечками в руке. Дочь взглянула на лоснящиеся обложки и проговорила с неожиданной яростью:
– От них и в Хорне проходу нет, они и тут, иеговисты несчастные! – и она прибавила какое-то голландское слово, и Ван дер Бум встрепенулся и ответил ей по-ихнему.
– Именно, именно, – сказала Машенька. – Он к ним ходит, а они к вам подбираются!
И тут взгляды двух моих девочек встретились, и о чем-то они договорились, что-то такое молча решили между собой. Я сказал, что ухожу искать, и Машенька бросила иеговистские брошюры на тумбочку.
– Я с вами, – молвила она, пробираясь меж чемоданов. И тут в замке заерзал ключ, потом отворилась дверь, и старик явился. Он оглядел набитую людьми прихожую.
– Прошу прощения, – сказал он и отступил на площадку.
– Дедуля, – проговорила Ольга жалобно. Видимо, старик переменился слишком сильно. Голос ее задрожал, глаза залил влажный блеск. Она растолкала нас, выскочила за стариком, втащила его в квартиру. По-моему, он даже узнал ее. Во всяком случае, не шарахался, дал усадить себя на стул и сказал:
– Я провалился. Лужа. Тонкий лед. Сволочь!
Оленька запричитала, принялась стаскивать с него набрякшие суконные боты. Тем временем старик вытащил из карманов еще две книжонки.
– Поручено ознакомиться, – он почему-то сурово взглянул на Ван дер Бума. – И вернуть.
Оленька запустила руку в стариковы боты и вытащила оттуда что-то яркое.
– Новое дело! – сказала она возмущенно, – А мы-то с Эдуардом ждем, мы-то надеемся. А они тут стельки из открыток нарезают.
Вот так так! Ван дер Бума зовут Эдуардом. С чего бы?
– Скажи лучше, с чего ты зовешь его своим дурацким Бумом? Как разозлился на него, что я за него пошла, так и придумал своего дер Бума. Теперь запомни: твой зять – Эдди ден Ойл.
Но ты меня не сбивай. – Оля выложила на кухонный стол кусок открытки, и мы уставились на обезображенных волхвов. – Зачем ты отдал открытку деду? Почему не позвонил? Ладно хоть люди невредные попались, так сошло.
Оленька очень добрая девочка, но мифа о моей бытовой недотепистости придерживается накрепко. Впрочем, было время, когда и я считал так, но пожил со стариком и знаю: не хуже я других. Но сейчас было важно не это. Более всего я боялся, что барышня Куус обидится за меня. На ясном ее личике появилось такое ангельское выражение, что мне стало не по себе. Машенька, однако, кротко взяла со стола открытку и перевернула ее.
– Ай! – вскрикнула она, – Господи! Я помню этот телефон.
Так оно и было. Номер телефона, по которому мне следовало звонить, совпадал с пражским номером Кнопфа.
Первая моя замечательная мысль была: запрятать Оленьку с мужем. Запрятать так, чтобы сорок тысяч Кнпофов не смогли бы их отыскать. Тут же, помню захотелось остановиться и понять, с чего это я решил прятать своих детей именно от Кнопфа?
Итак, в Вене скончался некоторый господин Смрчек, о чем по телефону узнает Кнопф. Затем Кнопф звонит в Прагу, где смерть пана Смрчека (а он, видать, в самом деле чех) тоже кому-то интересна. И что тут особенного? Где и быть родственникам чеха Смрчека, как не в Праге? Но чертов телефон! Зачем моей дочери в голландском Хорне, чтобы я звонил в Прагу?
– А?
Две женщины остались на земле, которые знают, что я спрошу, раньше, чем слова станут друг за другом. К Оленьке эта прозорливость перешла от Евгении и только после ее смерти. Что же касается Марии Эвальдовны, то здесь сердце мое замирает…
– Папа, – сказала Ольга, – и охота тебе мучиться? Не позвонил да и ладно. Раз мы с Эдди здесь, значит, они тебя другим способом проверили.
И Ван дер Бум, то есть, черт его дери, Эдди! – согласно качнул туловищем. А у Манечки опасно посветлели глаза, и она тишайше спросила, кто нас проверял и по какому праву.
– Ну, нельзя же так, – огорчилась Ольга и рассказала интересные вещи.
В ихнем треклятом Хорне, куда господин ден Ойл увез Оленьку, русских прежде не бывало. Прозорливый Эдди прикинул следствия, выждал время и ресторанчик свой, который из-за близости порта назывался «Трюм», перекрестил в «Ольгу-матушку». Теперь в Хорне имелась русская кухня, и случалось, багровые борщи приносили рестораторам десяток-другой гульденов сверх ожидаемого. Словом, Оленьку в Хорне знали.
Так прошел год, потом еще один, как вдруг невесть откуда взявшееся сообщество славян-эмигрантов объявило конкурс среди выходцев из России. Требовалось написать сочинение «Почему я уехал».
«Главное, что приз», – объяснила дочь.
– Конкурентов у меня в Хорне нет. Приз – мой. Получаю приз, покупаем кофеварку.
Как бы не так! Оказалось, что денег братья-славяне не дадут. Билет на самолет до родины и обратно – вот как повернулось дело.
«А ты, папаша, звонишь в Прагу и говоришь: все, дескать, в порядке, дочь свою люблю и жду».
– Эдди, дружище, – спросил я, – как же вы без кофеварки?
Но зять мой совершенно Ольгиным жестом махнул рукой из-за затылка и на европейский манер нежно проговорил:
– Фейг-на.
Помню, я чуть не закричал, таким ясным было ощущение беспросветного ужаса. Нужно было уговаривать, кричать, гнать их из дома в аэропорт, но вместо того я сказал, что все замечательно и что завтра, самое позднее послезавтра они с моим задушевным знакомым отправятся на Соловки. Или нет, сказал я, лучше, гораздо лучше, если они отправятся с барышней Куус. Без барышни Куус мне будет одиноко и тоскливо, но дети мои запомнят эту поездку надолго. Мария Эвальдовна, Машенька, такой попутчик, лучше которого пожелать нельзя.
– Эдди, – сказал я, – вы не в силах вообразить, что вас ждет в этом путешествии!
Я суетился, как плохой затейник. Что-то рассказывал о Соловках, где не был никогда в жизни, обещал Машеньке выхлопотать отпуск в издательстве и только не смел взглянуть на Ольгу. Я знал, что увижу, и боялся увидеть это.
Наконец, Ольге надоела моя суета.
– Не скачи и не прыгай. Сядь. – попросила она. – Успокойся, папаша, я уже поняла, что нам с Эдди нужно уехать. Но почему на Соловки? И при чем тут Маша? Может быть нам лучше собрать вещички и свинтить на фиг с милой родины?
«Да! – чуть не закричал я ей в ответ. – Да, дитя мое, вам нужно бежать отсюда, сломя голову и затаиться в Хорне, и варить борщи, и забыть про братьев-славян». Но вот беда – срезанная наискось прядь покачивалась у Олиной щеки, и легкая тень подрагивала на коже, как у другой девочки, и ни одну из них я не мог выбрать.
И тут явился старик, снаряженный по-походному, и спас положение.
– Ухожу. – сказал он твердо. – Мне нет больше места, я ухожу.
– О-о, – сказал Эдди и что-то прибавил по-голландски вполголоса. Оля привстала и всмотрелась в деда.
– Папа, – сказала она, – дедуля взял наш чемодан. – Придумай что-нибудь.
