сказывать.
– Тогда прямо на квартиру, или у Ксаверия и на квартире сидят?
– Сидят там или не сидят, а поглядывают. И как увидят, что ты на дом явился, так и решат: таится.
Речь Кнопфа переменилась. Слова он выговаривал отрывисто, будто отрубал от целого куска, на меня не смотрел, лишь иногда косился, перекатывая к уху бледную радужку. Наконец подвел итог.
– Видишь, Барабан, я у тебя на шее, как камень у Муму. И теперь я от тебя ни на шаг. Либо ты от меня откупайся, либо…
– Голова не болит? – спросил я.
– Голова не болит, – ответил Кнопф с достоинством. – Но не вздумай, зараза, снова мне бить по черепу. Если я свихнусь, хрен ты куда со своим отрядом с места тронешься. Будешь тут сидеть, пока не явятся пацаны Лисовского да не возьмут тебя за то самое… И на носу себе заруби: мне они поверят, мне, а не тебе.
Барышня Куус вернулась с прогулки, и выводок ее долго галдел и гремел на крыльце лыжами. Она положила на ступеньки еловую лапу с сизоватыми гранеными иглами.
– Как ни крути, а скоро Новый год, – сказала Манечка. – За этой веткой Сережа лазил на елку, не снимая лыж, прямо так.
Сергей бросил на меня надменный взор, но я сказал, что в аналогичной ситуации лет тридцать пять – тридцать семь назад я тоже лазил на елку в лыжах.
– Чего не сделаешь, когда Новый год на носу, а на тебя смотрят девушки…
Сергей презрительно фыркнул, а я добавил, что мне, помнится, еще и привязывали и одну руку за спиной.
– Не может быть, – сказал Сергей сердито.
– Может. На меня снизу смотрело в два раза больше девушек. Да, их было шестеро, и я бы согласился, чтобы мне и вторую руку куда-нибудь привязали.
– Александр Васильевич, спросила Маня медовым голосом, – а как же вы срывали ветку?
– Ветку я отгрыз. Но моя тогдашняя симпатия отказалась от такого дара. Она сказала: «Эта ветка, Саня, вся в слюнях. Возьми ее себе». А эта лапа прекрасна. Нет никаких сомнений – Новый год на носу.
– А куда делась ветка, которую вы отгрызли?
– Ах, Нина, она досталась моему однокласснику по фамилии Кнопф.
Изумленные дети с минуту переглядывались, а потом пошли переодеваться. Что значит правильно закончить разговор!
Манечка осталась со мной на крыльце, и тут я увидел, что сквозь морозный румянец явственно проступает нехорошая бледность, а левую ногу она поджимает, как аист в гнезде.
– Да, – сказала барышня, – сначала она не болела, а теперь – ой-ой. Там за лесом такая гора, и только я съехала с нее… То есть упала…
Черт! Черт! Черт! Конечно же это были связки. Я усадил Манечку на диван, где еще недавно лежал связанный Кнопф, и кинулся к детям.
Благонравно отвернувшись друг от друга, мальчики и девочки переодевались. Когда я ворвался к ним, не было ни визгу, ни писку, только Аня взглянула тяжело и коротко.
– Аня, – проговорил я, глядя над головами. – Обед за тобой. Маша растянула ногу. Мы уходим лечиться. Не спорьте со стариком, пусть говорит, что ему вздумается.
– Вот, – сказал Лисовский, – это была такая гора! Она падала с горы, как в кино.
Мы ковыляли по узенькой тропке, которая из-за регулярных стариковых хождений напоминала траншею для лилипутов. Когда манечкина дача скрылась за необитаемым соседским домом, я поцеловал ее.
– Дождалась, – сказала барышня.
– Ну, зачем было кидаться с неизвестного склона?
– Они удивились, – сказала барышня Куус, – и никто из них не осмелился так же. Вы гордитесь мной, Александр Васильевич?
Целитель, как и прошлый раз, сидел перед огнем. По-моему, он обрадовался нам с Манечкой.
– Милая девушка, – сказал он, это прекрасно, что вы попали ко мне именно сегодня. Случись вам перенести свое падение на завтра, и вы бы остались в этой снежной пустыне без помощи и поддержки.
Короткопалая розовая ладонь порхала вокруг Маниной лодыжки.
– Неужели вы перебираетесь в город, Виталий?
– Периодически я отлучаюсь, – веско пояснил целитель. – Мои отлучки… – сказал он, но продолжать раздумал. Вместо того подержал руку в печном жару и накрыл ладонью манечкину лодыжку. – Все у вас не слава Богу, все у вас травмы. А как поживает травма головы?
– Травма головы поживает превосходно. Если позволите, я передам ему от вас привет.
– Необходим уход. Внимательный и бережный. Питание и прогулки.
Еще неясная мысль мелькнула у меня.
– Именно уход. Мне порою кажется, что он не в себе.
Целитель по локоть погрузил руки в пламя, подержал их там и принялся облеплять Манину ногу невидимым тестом. Неопределенная улыбка блуждала по губам барышни Куус.
– Так что же насчет ухода? Неделя рядом с вами сказалась бы самым чудодейственным образом на рассудке господина Кнопфа. Эта ваша огненная терапия, она, по-моему, творит чудеса.
Целитель убрал руки от барышниной ноги и с минуту гипнотизировал лодыжку.
– Огненная терапия… – проговорил он, наконец, – огненная терапия – это впечатляет. – Он снова задвигал руками. – Что же касается вашего друга… Я мог бы присмотреть за ним. Режим специализированного санатория – вот что будет для него в самый раз. – Целитель вдруг глянул на меня бойко-бойко. – Подходящее помещение с крепкой дверью имеется.
Своевременное предупреждение! Надо полагать, этот огнепоклонник вытянул из старика не только подробности содержания Кнопфа.
Тем временем, он помог Манечке сесть, потом велел встать, потом приказал пройтись по комнате.
– Не болит, – сказала Манечка.
Нельзя было упускать такую минуту.
– Вы чудодей! Кнопф воспрянет.
Будилов запустил руки в пламя и даже застонал слегка, как это бывает с людьми, долго мучившимися от жажды и, наконец, дорвавшимися до питья.
– Подумаем, – сказал он. – Не откладывая, подумаем.
Пока я перерывал свои вещи в поисках коньяку, старик за стеной не умолкал. Анюта, как видно, задержала обед, и он теперь безжалостно клевал ее.
– Где? Где? – восклицал старик и лязгал столовым металлом. – А чем кладут? Чем кладут, я спрашиваю! – потом, путаясь в именах, он рассказал, как был скаутом. – Ходили с посохами, но кое у кого имелись револьверы. У меня имелся.
– Вы стреляли в кого-нибудь? – конечно, Лисовскому надо было уточнить.
– По врагам революции, – отозвался старик, и в голосе его прорезались нотки, знакомые мне с детства. – Нас приводили на границу с Эстонией, и мы залпом стреляли туда.
– Можно было и убить кого-нибудь.
– У нас было мало патронов, мы их берегли. Мы все берегли, и ты не качайся на стуле. И не клади масло на хлеб плитами! Мажь, мажь, не то велю убрать совсем.
В общем, все шло, как ожидалось, только уж слишком кротки были дети. На крыльце послышались шаги, и в прикрытую дверь проник Будилов.
– Заждался, – объяснил он. – Дай, думаю, взгляну. Вдруг у них, не приведи Господи, кто-нибудь с крыльца навернулся.
За стенкой старик без устали громил детей, и он с удовольствием послушал.
– А не будет ли нам…
Вдруг рубильник-автомат лязгнул, как ружейный затвор, в комнатенке смерклось. Старик смолк на мгновение и тут же оглушительно потребовал свечей. Манечка завозилась, пахнуло керосином, и она зашла
