шнурочек, камень, приваленный ко входу, опускался, и обмотанная белым фигурка вставала в тесном мраке. Я, помню, удивился тому, что весь этот нешуточный труд делался втайне, но Кнопф объяснил, что и он, и ребята страсть как боялись моих насмешек.
– Потому что язва ты, – сказал Володька, всех запутал и запугал. Но теперь ты будешь возить по окрестностям наш товар.
Два городских и три сельских костела Володька забраковал безжалостно. Он вымарал их на туристской схеме со сладострастием удачно отбомбившегося летчика и велел мне ехать дальше. Наконец мы раскинули лоток у темного портала не по-деревенски массивного храма. Кнопф распорядился, чтобы я не выходил из автобуса и был наготове.
– Барабан, – сказал он, – полбеды, если от тебя покупатели разбегутся. А если бить начнут…
Тем временем месса закончилась, и народ окружил Кнопфа с его товаром. Ведь покупали же! Я слышал, как постукивали надгробные камушки Лазаря. Последним из церкви вышел пастор. Прихожане расступились и пропустили его к Володькиному лотку. Пастор сыграл бровями горестное изумление, сдержанный гнев омрачил его лицо, но тут-то мой коллега и показал себя. Я не слышал, что говорит Кнопф, но видел, как крестится он еретическим двуперстием, как сорвав шапку, подбирается все ближе к священнику, и как тот, притиснутый Володькиными маневрами к плотной стенке прихожан, благословляет его и сам берет в руки нашу пещерку.
На другой день мы двинулись к следующему костелу, и спектакль повторился. Жизнеутверждающее воскрешение Лазаря разбирали охотно, а смятый Володькиным напором пастор и тут благословил его.
– Греховодники, – сказал Кнопф, считая в автобусе выручку, – все им воскрешение подавай, а венцы терновые кому?
Итак, днем мы торговали благодатью, по вечерам возобновляли запас игрушек. Терновые венцы Кнопф забросил и кутал в погребальные пелены пластмассовых пупсов, за которыми время от времени ходили в игрушечную лавку девочки. Торговля набирала обороты. Уж мы не старались поспеть к окончанию мессы, не юлили перед крахмальными душистыми пасторами, которые деревенели, заслышав русскую речь. Лазарь наш вошел в моду. Лазарей дарили на день рождения, на именины, дети устраивали соревнования игрушек: чей Лазарь прытче выскочит из пещерки… При таком обороте мы скоро должны были набрать деньги на дорогу до Праги. Едва ли не каждый день я видел Оленьку и неожиданную перемену заметил тогда – она все сильнее походила на Евгению.
Странно вспомнить, но, кажется, именно тогда впервые за много лет я ощутил покой. Я осмелел и как-то вечером спросил Анюту, отчего они не взбунтовались, не потребовали вернуть их домой, ну, хотя бы не попытались сообщить о себе. Анюта передернула плечами (было зябко, а мы стояли на крыльце), посмотрела на меня с недоумением и сказала, что их давно бы нашли, если бы захотели. И к тому же со мной и с Кнопфом им интересно и не страшно.
– Хм. Не страшно. А как же стрельба?
Аня махнула рукой и сказала, что раз все целы, то и стрельба не в счет. Меня кольнуло то, что смерть старика признавалась чем-то не стоящим внимания. Но – повторяю, я был слишком, небывало спокоен в те дни. И даже это забвение стариковой смерти не опечалило меня.
Однако, спустя месяц, блаженное оцепенение закончилось. Мы как раз придумали новую забаву – чудо со статиром. В маленьком застекленном прудике – хотя в Евангелии-то говорилось о реке – помещалась красноперая рыба, которую миниатюрным сачком (Кнопф чрезвычайно ловко переделывал терновые венцы на сачки) следовало вытащить через отверстие в раскрашенном бережку. Весь фокус был в том, что в эту норку закладывались предварительно монетки разного достоинства. И какая из них вытащится с рыбиной, нельзя было знать наперед. В некоторые из игрушек решено было закладывать американские десятицентовики, их доставал где-то наш чернокожий воин. Словом, успех намечался решительный.
Но вот во время очередной торговой экспедиции рядом с нашим лотком возникли те самые румяные удальцы, с которыми я уже имел дело. Кнопф как раз дергал за шнурочки, проверяя товар. Надгробные камни со стуком отваливались от входа, и замотанные в белое Лазари восставали. Я крикнул ему из автобуса:
– Кнопф!
Кнопф, молодец, моментально понял все, а столь явная немецкость фамилии смутила разбойников. Главный краснощекий кивнул в мою сторону.
– И он Кнопф?
– Нет, сучья лапа, – ответил внезапно разъярившийся Кнопф. – Он – Барабанов, а тебе кранты!
Володька схватил игрушку и шарахнул ею по туго натянутой шерстяной шапочке. Мы делали игрушки на совесть! Пещерка даже не треснула, и Лазарь стоял в ней неколебимо. Краснощекий запричитал на родном языке, сел на землю, а прочие принялись аккуратно месить Кнопфа. Когда подбежал я, мне засветили в ухо да так, что я шлепнулся рядом с поврежденным атаманом. Схватка продолжалась недолго, победители удалились со всеми нашими Лазарями и одной красноперой рыбкой, выставленной в тот день на пробу. Хлюпая расквашенным носом, Володька затащил меня в автобус и принялся командовать. Я крутил баранку, переползая из одной улицы в другую, пока впереди не замаячили наши обидчики.
– Догоняй! – рявкнул Кнопф, – Не робей! Будет им сейчас кузькина мать и второе пришествие немецких баронов.
С этим он достал небольшую картонку с отвергнутыми терновыми венцами и проворно унизал ими пальцы обеих рук. Я сделал то же, и, стиснув жуткие кулаки, мы устремились на врага.
Этой ночью Оленька ночевала у нас, потому что чудовищный Степан остался и таился в зарослях сирени. И не даром. Ближе к рассвету молодцы явились, и Степан разил их, пугая черной рожей и жутким матом.
Утром Кнопф вскочил и засуетился. Одной рукой он завтракал, другой маскировал следы вчерашнего дня на лице. Позавтракав, раздул ноздри и сказал, что этот день нас удивит. При этом дети смотрели ему в рот, а я ощутил легкий укол ревности.
И что же? Кнопф оказался прав. Молва о наших победах разошлась по окрестностям, и бойкая торговля терновыми венцами началась немедленно.
Падение нравов – вот что наблюдали мы. Легконогие девочки-подростки, их прыщавые сверстники, юноши насупленные и юноши одухотворенные, сдержанные господа и строгие дамы с опасными взорами – все они, не торопясь, примеряли терновые венцы и платили без запроса. Кнопф стоял у лотка гордый, как фельдмаршал.
– Где ты такое видел? – сказал он через два часа и поднял цену на треть. – Я выпью этот город до донышка! – вот как разошелся Кнопф. – Я им покажу, что такое оскорбленный артист!
Мы победоносно торговали, а в конце дня явился тот самый священник из пригорода, у которого Кнопф выманил благословение.
– Поп! – сказал неизвестно кому изумившийся Володька. Пастора покрючило, но он промолчал. Он взял с лотка несколько терновых венчиков и принялся их рассматривать.
– Святотатство, – сказал он наконец. – Богохуление. Шипы, которые впивались в голову Спасителя, были внутри венца. У вас снаружи только. Бандитское оружие – вот что такое есть венцы ваши…
– Нет, Барабан, ты посмотри на него, ты только его послушай. Как бы я, церковная твоя башка, плел венцы, если бы они были внутри шипами? Да я бы себе все пальцы исколол!
– Полиция заинтересуется вашим бизнесом, – проговорил пастор тихо и невыразительно.
– Ах ты скотина!
– Вы можете ругаться сколько угодно, но если вы задержитесь в нашем городе, вам не поздоровится.
– Вот излагает, – сказал Кнопф, – Ксаверия на него нету.
– Прошу прощения, – сказал я и накрыл лоток крышкой. – О чем, собственно, речь? О каком оружии? О каком богохулении? Где свидетели? Вы, святой отец, паствы своей не знаете, вот что.
Пастор потеребил четки и сказал, что откровенность угодна Господу.
– Оставим богохуление, если вам не нравится. Но если патриотические молодые люди станут тревожить вас ежедневно, это вам вряд ли понравится тоже. Я полагаю, ваш чернокожий секьюрити тоже наскучит такое однообразие.
– Раньше твоим засранцам надоест с битой мордой ходить.
