– О, нет-нет, не засранцам! Это достойные молодые люди, они ходят к вам голым кулаком. Но! – пастор поднял указательный палец, – они сменяют друг друга. А вы?
Мы с Кнопфом выругались разом, а пастор придвинулся ближе и сказал, что он готов всемерно облегчить наш отъезд. Тут же выяснилось, что речь идет об отъезде из Эстонии вообще.
– Вы не пожалеете. Скажите, куда вы, и мы поможем, сколько в наших силах.
Кнопф почему-то ляпнул, что мы держим путь в Италию. А по-моему так сразу надо было врать про Австралию. Пускай раскошеливается лютеранин. Лютеранин спорить не стал, но потребовал, чтобы мы оставили два десятка воскрешений Лазаря и столько же чудес о статире.
– И чтобы в Эстонию – ни ногой. А не то вам посадят на горячие утюги. – интимно склонился к нам, – Как это принято у вас в России.
Чтобы привести мысли в порядок, мы выехали из города и некоторое время катили среди черных полей, прикрытых кое-где остатками снега. Мозолистые ветлы вздымали прутья, прямые как иглы, и там, в этих иглах, дожидаясь своего часа, лежали пустые гнезда.
Я сказал:
– Кнопф, все отлично. Лютеранин ни слова не сказал о детях. Как это вышло не постигаю, но они ничего не поняли про наших детей.
– Верти, Барабанов, баранку, – отозвался Кнопф, и голос его был печален. – Штука-то в чем? А в том штука, что детишки эти по земле полной ногой ступают, а мы, дорогой писатель, суетимся. Вот девчонки в магазине пупсов брали. Я же у них потом спрашивал. Думаешь, у них кто-нибудь спросил, зачем им столько голышей? Им надо, понимаешь, и это их дело, зачем им надо. И все чувствуют, что в ихние дела соваться нельзя. А нам с тобой всю жизнь будут дурацкие вопросы задавать и документы… Да. В общем, прав ты: мы с нашими детьми, как масло с водой. Не смешиваемся. И это, конечно, хреново, но – хорошо. Верти, Барабан, к дому.
Весь этот вечер до поздней ночи и весь следующий день мы отливали, собирали, раскрашивали наши игрушечки, и Оля, и Эдди были с нами за длинным столом, и самовар кипел, не переставая, а Степан сидел на крыльце и каждый час заходил в дом.
– Не пей вина, Гертруда! – говорил он зычно и тяпал стопку местного самогона.
Когда труды наши окончились, я разделил остатки самогона между мужчинами.
– Выше голову! – сказал я, – Пройдет год, и вся Эстония будет забавляться нашим Лазарем и нашим статиром. И кто бы ни получил деньги, лютеранский бог знает, что к чему. За вас, дети!
– Да, – сказал Кнопф, обсасывая край стопки, – плакали наши денежки.
Я чуть не свихнулся. Мы вступили в Германию. Еще в Познани (О блуждания по Польше!!), так вот, еще в Познани нужно было сворачивать налево, вот и вышла бы Чехия. Так нет, перли прямо, пока не въехали в фатерлянд.
– А что я могу сделать, – сказал Кнопф, – ежели у нас визы такие?
Визы! Матка боска! Мы застряли на один день в крошечном польском городке, вокруг начиналась пахота, и многократно разведенный аромат навоза плавал коротенькими улочками. Я неспешно занимался профилактикой нашего автобуса, и тут прискакал Степан. Он действительно прискакал. Кобыла коровьей масти приплясывала под ним, а он еще взбадривал ее березовым прутиком с уже набухающими почками.
Не покидая седла, Степан вручил мне крохотный кейс.
– Все там, – сказал он, – и все в порядке.
Тут из автобуса высыпали заспанные дети, и он каждому дал прокатиться.
– Пока! – гаркнул Степан. – Увидимся в Германии! – и ускакал.
Помню, я подумал, что кобыла непременно должна быть краденой, подумал об этом спокойно, словно так оно и следовало. Но вот Германия… За каким чертом Германия? Я пошел будить Кнопфа. Кнопф пошелестел бумагами из кейса.
– Александр, – сказал он строго, – настало время объяснить тебе кое-что…
Тут дети прыснули, а Володька напялил купленную накануне конфедератку и увлек меня из автобуса.
На улице он обнюхал налетевший ветерок, раскланялся с пожилым дядькой (как? почему?) и сказал:
– Я щадил тебя, Барабан.
Потом последовало такое, что голова у меня пошла кругом.
– А что ты хочешь? У меня выхода не было. А тут – Степан.
Ну, то, что Степан нанят был чтобы стеречь моих детей, ясно было с самого начала. Однако то, что открылось в дальнейшем, проняло поначалу и Кнопфа. Чернокожий спецназовец Степан, подрядившийся стеречь Олю и Эдди, был предводителем странствующего сообщества, которое можно было бы назвать табором, будь они цыгане. Впрочем, цыгане были: одно семейство в таком же, как наш, автобусе. Цыганская мамаша придерживалась традиций и всеми способами гадала. Папаша цыган, его звали Карлом, давал сеансы массажа и занимался костоправством. Детей у них было… Я и сейчас не могу сообразить сколько. Так вот, национальный компонент этой орды исчерпывался этим семейством. Прочие лопотали на дикой смеси славянских языков с немецким, торговали для отвода глаз пилюлями от ожирения, апгрейдили обывательскую технику, но самое главное – втихаря промышляли хакерством и торговали крадеными мотоциклами.
Мне так и не удалось узнать, каким образом Степан предъявил права на престол, но ежедневные его битвы, о которых говорила Оленька, несомненно, были частью интриги. Претенденты по очереди являлись на поединок, а Степан бил их. Замечательно, что в этой войне не было и следа бандитского паскудства. В Степана не стреляли из-за угла, его не взрывали, ему не подсыпали яду. Рыцарственность процветала в этой странной общине. По словам Кнопфа выходило, что под секретной охраной их были не только мои дети, но и все прочие. Я, конечно, тут же спросил Володьку, как он рассчитывается с этими карбонариями. Коллега укоризненно посмотрел на меня и сказал, что будь на моем месте другой, фиг бы он рассказал, но я – другое дело.
– У них, Барабан, свой интерес, но об этом ни звука.
Давно я не чувствовал себя таким идиотом, хотя теперь причудливые петли нашего маршрута стали хоть отчасти ясны мне. Я попробовал навести разговор на пражское наследство, но Кнопф с необычайной спесью сказал, что это не касается никого.
– Не бойся, я не стану рисковать ничьей жизнью. Я пойду в Прагу один. Но добраться до нее мы должны вместе. А денег-то нет.
Я присвистнул, и Кнопф сник. Похоже, он думал, что я достану из сапога пачку зеленых.
– Ладно, – сказал Кнопф, – мы попросим денег у Степана.
– ???
– Да-да, у Степана водятся деньжата, но просто так не даст. Знаешь, Барабан, он даст под идею, – и тут Володька посмотрел мне в глаза милицейским взором. Я чуть было не сказал ему дерзость, но, слава Богу, одумался. В конце концов, Володькина одержимость разрешится только в Праге. И как бы они ни разрешилась для него, для нас с Оленькой это будет воля. Даже если пражское наследство окажется фикцией, не зарежет же Кнопф нас с досады.
Мне не давала покою мысль о братьях-славянах, вот что. В то, что они потеряли нас, я не верил. И все маневры Кнопфа просто не могли остаться незамеченными. Скорее всего, это значило, что в Праге нас с Кнопфом ждет сюрприз. То есть, ждет-то он, понятное дело, только Кнопфа, но всех нас толкают вперед, как платформу с балластом впереди паровоза по заминированному полотну. И если останется зазор между надеждой и разочарованием, вот тут-то и будут нужны нам деньги.
Я сказал Кнопфу, что за идеей дело не станет. Я сказал, что мне нужно много немецких газет, и что за рулем теперь будет он. «Яволь!» – сказал колега, и в лице у него прорисовалось такое облегчение и такая надежда, что мне стало не по себе. А что если я и в самом деле наша последняя надежда? Тем временем Кнопф заломил конфедератку и умчался.
И все-таки я очень хотел бы узнать, кто прокладывал наш маршрут? Тут не в одних визах дело, тут все было устроено так, чтобы я не видел своих детей, чтобы не свел дружбу со Степаном, табор этот безумный не разглядел…
