А гневался Кунц не даром. Со стороны Штруделя расстояние до острова было раза в два меньше. Соратники Штруделя в мокрых плащах снаряжали свою лодку не то что быстро – стремительно и вдохновенно! В то время как каждое движение черно-желтых спасателей было размеренным и заключало в себе пункт инструкции. Да что там пункт! Глядя из наших развалин, можно было уверенно отмечать моменты, когда на стороне Кунца произносились заклинания. Ну, что-нибудь вроде: «Яволь, герр Кунц!»
Мало этого, в пику ужасной погоде на обоих берегах появились журналисты. Нельзя сказать, что их было много (один-два на одном берегу и столько же на другом), но они делали свое дело уверенно. Мы и сами не заметили, как позабыли о реке, подступающей к подошвам, о том, что нам надлежит взывать. Мы – болели и болели мы за Штруделя. Его лодка уже квохтала мотором, взбивала винтом воду у берега, а черно-желтые, вскинув на плечи свои две лодки, трусили куда-то по мокрой траве.
Помню, что Штрудель с помощником уже плыли к нам, преодолевая течение, а Кунц правой рукой еще направлял подчиненных, а левой придерживал за лацканы и, видимо, распекал объявившегося Кнопфа.
– Братцы, – сказал я, плакали наши денежки, если нас спасет не тот.
Преодолевая течение и ветер, Штрудель двигался галсами и приближался к нам неумолимо. В это время рыкнули моторы черно-желтых, и все их маневры стали ясны. Они не боролись с течением, река несла их к нашему затопленному гнезду. Они же лишь маневрировали.
Штрудель этого не видел из-за острова, но, услышав стук двигателей, тут же понял в чем дело. Он крикнул что-то своему помощнику, тот довернул рукоятку, мотор застонал, и лодка стала нарезать галсы чуть быстрее. Они подходили к самому узкому месту, где стиснутая берегом и островом река казалась сплетенной из мутных водяных жгутов. Легши животом на надутый борт, уставив руку с вытянутым пальцем вперед, Штрудель молча показывал направление. Тем временем Кунц с микрофоном в руке забрался на крышу джипа и готов был поддержать своих молодцов командой. Река тоже не теряла времени, и не так уж много оставалось до наших подметок.
– Ну и что теперь? Теперь-то… – сказал Лисовский. – Эти двое причалят, что мы будем делать? Прятаться? Отбиваться?! – Бедный мальчик почти кричал, да я и сам был не лучше. Штрудель вытащил из- под плаща бухту веревки и принялся метать ее в нашу сторону. Будь на веревке кошка, дело решилось бы в два счета. Но Шттрудель рассчитывал, что мы будем ловить конец, мы же молча следили за его усилиями. Наконец, качнувшись всем телом, он сделал особенно удачный бросок. Веревка хлестнула камни у нас под ногами, но лодка от неосторожного усилия встала поперек течения, вода с силой ударила ей под борт, желтое лягушачье днище мелькнуло в воздухе, и экипаж оказался накрыт своим судном. С оглушающей яростью над ними взревел мотор и тут же смолк, их полицейского динамика ударили команды Кунца, и черно-желтые причалили. Потом Кнопф уверял меня, что мы с детьми кричали так, что не слышно было Кунца с его усилителями. Может быть и кричали. Но я-то помню другое. Сквозь блестящее желтое днище выпячивались очертания рук, и огромными волдырями вздувались головы. Река тешилась лодкою Штруделя, кружила ее в суводи, пока Петя, захлебываясь криком, (вот его-то крик я помню) не спрыгнул в черное мелководье. Он заметался, но реке уже наскучила ее игрушка, и перевернутую лодку прижало к скрытому водой берегу.
С другой стороны острова набежали черно-желтые спасатели, вытащили из-под лодки два омерзительно податливых тела, проворно унесли их и метнулись за нами.
Герр Кунц недаром кричал над рекой. Не скажу, что грубо, но до крайности решительно нас затолкали в одну посудину с утопленниками. И это было полное и решительное торжество Кунца.
После того, как зареванные дети, утопленники и я были тщательно отсняты видеокамерами, Кунц дружески встряхнул меня. «Майн фройнд! – проговорил он, поворотился к детям, – Армэ либе киндер…» надо сказать, что отцовские вибрации у этого негодяя выходили очень естественно.
Нас накрыли какими-то удивительно теплыми пледами, потом рядом оказался Кнопф, тоже накрытый пледом и бледный до синевы.
– Барабан, – проговорил он беззвучно, – они хотят устроить следствие. Тебя будут допрашивать Барабан.
– Кнопф, – сказал я, – дети вымокли, как цуцики. Если Кунц велит растереть их водкой, остатки слить в стакан и без промедления дать мне выпить, я согласен не только на следствие, но и на суд.
Физиономия Кнопфа странным образом покривилась, но не до того мне было. Впрочем, я не заподозрил злого умысла и тогда, когда детей от меня отделили. Все дело было в жуткой, разрушительной дрожи. Явился какой-то медикус в белом, позорно коротком халатике, принялся хватать меня безжалостными докторскими пальцами. Потом было душистое обжигающее питье и хватанье за пульс. Потом мне и в самом деле дали водки, а доктор с минуту напряженно вглядывался мне в глаза. Высмотрев у меня в глазах что-то важное, он звонко кого-то окликнул и вышел.
Некоторое время я сидел один и пытался думать о детях. Но водка действовала, мысли рассыпались на слова, а слова разбегались, как ртутные шарики. С большим трудом я ухватил одну верткую мысль за сверкающий хвостик. Но тут щелкнул замок, я повернулся и остолбенел. Барышня Куус входила в комнату.
Положим, я ошибся в ту минуту, положим, эта фройляйн из местной газеты имела с Манечкой лишь малое сходство. Но дети, к которым она пробралась перед этим, они же в один голос сказали: «Мария Эвальдовна!» Стало быть, в ту минуту я не спятил еще. Ну, не может, не может быть у репортера такая печаль в глазах!
Пьяный, мокрый – какой там еще? – я вскочил перед нею. Заговори она по-немецки в тот миг, и мираж бы рассеялся. Но я уже завопил: «Манечка!», а она так и стояла и хлопала своими глазищами. Что мне оставалось делать? Я обнял ее и пьяными губами впился в ее губы.
Пробуйте женщин на вкус. Пробуйте и вы не обманетесь. Перед глазами у меня плыли Манечкины, вне всякого сомнения Маненчкины глаза, а губы отдавали, черт дери, какой-то карамелью, и не было в поцелуе никакого смысла. Тут я и спятил.
Говорю это без лицемерных иносказаний. В тот миг я лишился разума и, если верить Кнопфу, много успел начудить. Бог, однако, был милостив, и никакого худа этой немецкой девочке я не причинил.
Потом, кстати, выяснилась интересная вещь: мое умопомешательство спасло наш гонорар. Дело в том, что пройдоха Кунц решил оштрафовать нас за пребывание на острове в развалинах и вернуть деньги в городскую казну. Из чего заключаю: оттуда он их и спер. Но не мне Кунца судить. К тому же он струсил моего буйства, и деньги остались целехоньки.
После рокового поцелуя я был безумен неделю, и в памяти у меня не осталось ничего. В себя я пришел, будто проснулся. Глубокая истома была в каждой жилочке, но глаза уже видели ясно. Автобус катил по гладкому асфальту, и высокая, острая, как заноза, башня с крестом выступала из-за распаханного холма. Медленно, медленно я отвел глаза от окна и встретился с Оленькиным взглядом. Дочь моя издала неопределенный звук, обняла меня и заревела. «Папаша, – сказала она, – папаша… Я же думала, ты так идиотом и останешься. Ну, что ты со мной делаешь?» «Где Эдди?» – спросил я. Оленька погладила меня по щеке – «Соображает. А Эдди там, – она указала куда-то за распаханный горизонт, – у них со Степаном дела». Помню, даже в моей ослабевшей голове эти совместные дела были отмечены как странность. Но тут рядом с нами оказалась Анюта, и я эту мысль додумать не успел. «Здравствуйте», – сказала девочка, внимательно и строго глядя на меня. «Папа, – сказала Оля, – Аня здоровалась с тобой каждый день. Остальные свинтусы, как увидели, что ты спятил, так и бросили это дело. А она – нет». «Ладно, а где остальные?» После неловкой паузы из-за Аниного плеча показалось лицо Сергея. «Честное слово, я очень рад». «И я! И я!» – заорал Кнопф. Он затормозил, отвесил мне пару хороших шлепков, и мы поехали дальше.
«Это здорово! – сказал Кнопф, – Это большое облегченье, что ты с мыслями собрался. Думаешь, просто было тебя через границу переть?» «А где мы сейчас?»
Кнопф захохотал и сказал, что все вокруг – это Чехия. Я оглядел автобус и спросил, где Нина с Петей? «Малодушно бежали, – ответил Кнопф бодро, – Я, Шурка все-таки думаю, что им твоя идея не понравилась. Я, Шурка, думаю, что они сейчас вернулись к этому Кунцу и клевещут на нас самым бессовестным образом. Но – пусть. Скоро Прага, Барабан!»
Тут мне опять стало худо. Нет, вру. В этом облаке пустоты, которое осенило меня, не было ничего худого. Да, я теперь знаю, что такое забвение. Это сон наяву. И если в это сон не добавлены кошмары или навязчивый бред, можно не сомневаться: кто-то могущественный от души посочувствовал суетливому
