Она ничего не могла с этим поделать. В конце концов, она актриса и искренне скорбит по принявшим смерть лидерам восстания, своим друзьям. Сегодня утром она плакала, говоря о матери Патрика Пирса, у которой казнили обоих ее сыновей.
– Они были настоящими героями, Нора, наши солдаты-поэты. Возможно, их военная стратегия была сомнительна, зато благородство помыслов вопросов не вызывает. И в моральном плане они победили, – заключила она.
Моральные победы не считаются в драке без правил, которая ведется среди политиков в Чикаго и Бриджпорте, подумала я. Эд с Майком дерутся, чтобы победить по-настоящему.
И все же, при всем позерстве и рисовке Мод, она смелая и решительная женщина. А то, что они с Изольдой работали медсестрами…
Мы наконец догнали Йейтса. В руках он держал свернутую в рулон бумагу.
– О, Уилли! Ты закончил.
– Вполне пристойный черновик, – ответил он.
– Прочти нам, – попросила Мод.
– Не хотела бы вам навязываться, – сказала я. – Лучше пойду назад.
– Вздор, – отрезала она. – У нас редко получается, чтобы при рождении наших детей были свидетели. Вы будете крестной матерью этой поэмы, Нора. – Она улыбнулась Йейтсу. – Только надеюсь, это не еще одна про меня, – сказала она ему.
– Она про Ирландию. Хотя ты там тоже ненадолго появляешься.
– Когда Уилли изображает Ирландию женщиной, Эрин или Скотией, он иногда использует мой образ в качестве своего рода метафоры, – пояснила Мод для меня.
Йейтс стоял спиной к проливу. Освещение было прекрасным.
– Можно я сфотографирую вас вместе с Мод? – попросила я.
– Не теперь, – ответил он. – Возможно, позже.
Он сказал нам сесть на один из больших валунов на берегу.
– Называется она «Пасха 1916 года», – объявил он.
– Очень хорошо, Уилли. Я надеялась, что ты напишешь поэму о наших героях, – сказала Мод.
Йейтс поднял свой свиток и начал читать:
– «Я видел на склоне дня напряженный и яркий взорУ шагающих на меня из банков, школ и контор».– Напряженный и яркий взор, – повторила Мод. – Да, именно так они выглядели, когда возвращались после митингов и демонстраций. Помню, я…
– Прошу тебя, Мод, – прервал ее он.
– Продолжайте, мистер Йейтс, – сказала я.
Он кивнул мне и продолжил:
– «Я кивал им и проходил, роняя пустые слова,Или медлил и говорил те же пустые слова».Я легко могла представить этот обмен приветствиями. Йейтс, отстраненный, защищался с помощью хороших манер. Тем временем он читал дальше:
– «И лениво думал о том, как вздорный мой анекдотВ клубе перед огнем приятеля развлечет.Ибо мнил, что выхода нет и приходится корчить шута».Что ж, думаю, теперь он приоткрыл завесу. Клуб. Я могла представить его англо-ирландских приятелей, сидящих вокруг камина и посмеивающихся над этими мечтателями, этими парнями-католиками из среднего класса, намеревавшимися развалить могучую Британскую империю. Но слово «шут» в последней строчке задело Мод.
– Так они шуты, по-твоему? – снова перебила его она. – Ты считаешь их дураками? Такими ты видишь этих людей? Этих настоящих патриотов?
Но Йейтс лишь пристально посмотрел на нее. И не обратил внимания на ее слова. Я одернула Мод. А голос Йейтса каким-то образом начал гудеть в такт шуму волн.
– «Но уже рождалась на свет Грозная красота».Каждое слово в этой строке казалось стоящим отдельно. Потом повисла долгая пауза, после которой интонация его стала разговорной.
– «Эта женщина днем была служанкой благой тщеты,А ночью, забыв дела, спорила до хрипоты.А как ее голос звенел, когда, блистая красой,С борзыми по желтой стерне гналась она за лисой!»– Это Констанция, – уверенно сказала Мод. – О, Уилли, ты не можешь говорить, что ее работа была «благой тщетой». Боже мой, она ведь готовила еду вместе с нами, когда уволили тех забастовщиков. Фианна, ее бойскауты, они учились гордиться собой и своей страной. Они сражались, когда…
«Ах, Мод, – подумала я. – Ты, конечно, и сама понимаешь, что Йейтс в стихах отдаст предпочтение молодой влиятельной красотке, скачущей верхом через живые изгороди крестьян в графстве Слайго, чем вооруженной графине в военной форме».
– «А этот был педагог, отдавший стихам досуг…»– Пирс, – прошептала мне Мод.
– «…И, наверно, славно бы мог его помощник и другНа нашем крылатом коне мир облетать верхом…»– Макдонах, – сказала Мод. – Это правда. Он стал бы великим поэтом и был бы нашим «крылатым конем». Да, все правильно.
Какие еще повстанцы в истории описывались как чувствительные натуры, заботливые и со светлыми помыслами? Мод молча улыбнулась мне и кивнула.
Внезапно голос Йейтса зазвучал презрительно и даже зло:
– «Четвертый казался мне бездельником и крикуном.Забыть ли его вину пред тою, кто сердцу мил?»– Макбрайд, – сказала мне Мод. – Тут он имеет в виду Джона. Уилли, ты не можешь продолжать нападки на него. Тем более сейчас, когда он…
Йейтс потянулся к ней и взял ее за руку. Следующие слова произнес, уже глядя ей прямо в глаза:
– «Но все ж я его помяну: он тоже, по мере сил,Отверг повседневный бред и снял шутовские цвета,Когда рождалась на свет Грозная красота».Последние две строчки он почти прошептал.
А далее Йейтс, похоже, хотел что-то объяснить и Мод, и самому себе:
– «Удел одержимых одной целью сердец – жесток:Став камнем, в стужу и зной преграждать бытия поток».«Сердца, одержимые одной целью». Я отнесла бы к таким Мод, Констанцию, а также Питера и дедушку Патрика. Действительно ли их одержимость меняет течение жизни? Без такой убежденности вряд ли кто-то мог бы когда-нибудь сбросить тиранов.
Солнце опустилось низко и продолжало садиться в океан к линии горизонта. Облака вспыхнули огнем в его лучах. Следующие строчки Йейтс прочитал нарочито медленно:
– «Конь, человек на коне, рассеянный птичий кликВ пушистой голубизне меняются с мига на миг.Облака тень на реке меняется с мига на миг,Копыта вязнут в песке, конь к водопою приник;Утки ныряют, ждут, чтоб селезень прилетел;Живые живым живут – камень всему предел».За образами этими было трудно уследить. Может, Йейтс имел в виду какое-то конкретное место? Вспоминал Слайго? Видел знакомый пейзаж, где изменилось все, кроме камня, который остался твердым и недвижимым?
Йейтс повысил голос:
– «Отвергших себя сердец участь, увы, каменеть.Будет ли жертвам конец?..»Это было достаточно понятно для меня. Речь шла про ирландский народ. Восемь столетий под гнетом захватчика. Масса восстаний. Бегство графов. Моя собственная семья бежала оттуда, спасая свою жизнь. Сколько погибло во время Великого голода? Более миллиона. Бабушка Онора говорила, что Ирландия слишком маленькая страна, чтобы вместить столько страданий.
Но действительно ли их сердца закаменели? Только не у ирландцев в Чикаго, хотелось ответить ему мне, но я, конечно, воздержалась.
Йейтс взял Мод за вторую руку и посмотрел на нее сверху вниз.
Она начала
