Но в семнадцать лет Агнелла присоединилась к благотворительному ордену Сестер Пресвятой Девы Марии в Дубьюке, штат Айова. Генриетта была на седьмом небе от счастья. Вся семья поздравляла их.
– Твоя мама очень гордилась бы этим, да и бабушка Онора была бы довольна, – сказала мне тетя Нелли, мать Эда. – Она всегда говорила, что семья Келли задолжала церкви послать свою представительницу в монастырь, ведь в свое время она передумала становиться монашкой в последний момент, когда из вод залива Голуэй к ней вышел ее обнаженный суженый, ваш дед.
– Что? – удивилась я. – Мне она этого никогда не рассказывала!
Тогда я еще подумала: хватило ли бы мне смелости рассказать бабушке Оноре про Тима Макшейна, будь она жива? Бабушка Майра меня, конечно, поняла бы. Хорошо помню вечер, когда Генриетта обвинила меня в том, что во мне гуляет дурная кровь моей бабки Майры. Мне тогда было лет семнадцать или восемнадцать. Генриетта застукала меня на сходнях, когда я целовалась с Кевином Коннелли. А я сделала это лишь из-за того, что Кевин был ужасно бестолковым, и знала, что он будет на седьмом небе, если я позволю ему чмокнуть себя. Да и вообще, что в этом такого? Было поздно, мама и бабушка Онора спали; я думала, что и Генриетта спит, но она заметила нас в окно и принялась орать: «Шлюха! Ты позоришь нашу семью!» А потом еще: «Это в тебе сказывается дурная кровь бабки Майры!»
Ночь была теплая, все окна в домах на Хиллок были распахнуты, и, заслышав эти вопли, народ стал глазеть на нас со всех сторон. Кевин тут же сбежал, бросив меня вертеться как кролик на вертеле под обжигающими взглядами соседей. Я поднялась наверх, ожидая, что мама начнет ругать меня, но та рассердилась как раз на Генриетту:
– Да тебя бы сейчас в живых не было, если бы не твоя бабушка Майра и та помощь, которую она оказывала бабушке Оноре, когда они, две одинокие женщины, сбежали сюда ради спасения жизни своих восьмерых детей, при том что бабушка Онора была еще и беременна.
Бабушке Майре тогда было, кажется, уже хорошо за шестьдесят. Она жила не в Бриджпорте, а в собственной славной квартире на Мичиган-авеню. Довольно скоро узнав о моем унижении, на следующий вечер она приехала к нам домой с каким-то пакетом в коричневой бумажной упаковке. Она увела меня в укромное место на чердаке, служившее кладовкой, где мы уселись и закурили одну из ее сигарет.
– Никогда не позволяй, чтобы то, что другие люди говорят или делают, задевало твою истинную сущность, – сказала она мне.
В Ирландии Майра была вынуждена работать в Большом доме. И заниматься сексом – она так и сказала – с сыном лендлорда. Я знала, что он был отцом моего двоюродного брата Томаса и что Дэниел и Грейс тоже были его детьми. Она рассказала мне, что лендлорды в Ирландии широко использовали «право первой ночи с невестой».
– У них для этого было даже витиеватое французское название – droit du seigneur, – хотя по сути это было чистое изнасилование, – закончила она.
– И никто не мог их остановить, бабушка Майра?
– А кто бы мог это сделать? – вздохнула она. – Любого, кто поднимал руку на лендлорда, прогоняли с его земли. Или того хуже. Это было еще одно оружие, которым они удерживали нас на месте.
– О боже, бабушка Майра, как вы выжили после всего этого?
– Выжила? – с насмешкой переспросила она. – Я не просто выжила. Я взяла над ними верх. Мы победили, Нора. Мы с твоей бабушкой победили, и лучшее этому доказательство – вы. Мы вырвались оттуда. Плюнув напоследок им в глаза, Нора. Мы правда сделали это.
– Вы были такой смелой, бабушка Майра, – восхитилась я.
«И по-прежнему такой остаетесь», – добавила мысленно, потому что знала: некоторые женщины в Бриджпорте укоряли Майру за то, что она живет одна, перешептывались о ее «прошлом» и разных «друзьях-джентльменах». Но тетя не обращала на это внимания.
Она развернула сверток и достала оттуда красную шелковую шаль, взмахнув в воздухе бахромой. Она рассказала, что это подарок одной чернокожей женщины, которая приютила нашу семью, когда она из Ирландии приплыла в Новый Орлеан.
После ухода бабушки Майры я зашла в спальню, накинула на плечи шаль и в таком виде вышла в гостиную. Увидев меня, Генриетта разразилась хриплой бранью. Это дерзкое кокетство! Я позорю ее! Я заплакала, и мама увела ее в спальню. Бабушка Онора сделала мне чашку чая, а потом сказала: если я действительно собираюсь носить шаль бабушки Майры, было бы неплохо позаимствовать у той и немного ее неукротимого духа, а потом рассказала остальную ее историю до конца. О том, как Мерзавец Пайк, их лендлорд, на самом деле хотел взять бабушку Онору в день ее свадьбы и… У бабушки язык не поворачивался произнести нужное слово.
– И – что? Изнасиловать тебя? – подсказала я.
Она кивнула.
– И тут вперед вышла твоя бабушка Майра. Она тогда была молодой вдовой и ждала ребенка от своего погибшего мужа. Она заняла мое место. Если бы она этого не сделала, Онора, ты, возможно, не сидела бы сейчас здесь. Потому что твой дед был горячим молодым человеком и очень смелым. Он вполне мог пойти за мной к сыну того лендлорда, который был военным и которому было позволено застрелить любого, кто нападет на него.
Когда сестра Генриетта, чернокожая монашка, которая помогла им в Новом Орлеане, узнала эту историю, она подарила бабушке Майре эту красную шаль как знак уважения и защиты.
– Она твоя тезка, – сказала я Генриетте, когда позже пересказала ей бабушкин рассказ.
– Заткнись, – огрызнулась сестра.
Все они уже умерли – и бабушка Онора, и бабушка Майра. Завела бы я любовную связь с Тимом, если бы они были живы?
Иногда, вернувшись после очередного свидания с Тимом, я проскальзывала в спальню, накидывала на плечи гладкий красный шелк и начинала молиться за бабушку Майру. Что я делаю? Неужели я поверила, будто чувства его изменились и мы поженимся? И вообще, хочу ли я сама за него замуж? Тим был мошенником, тут все просто и ясно. Он накачивал своих лошадей наркотиками и играл на скачках, а всего остального я даже знать не хотела. Быть падшей женщиной, когда об этом никто не знает, – это одно, но быть миссис Тим Макшейн?.. Стоит ли ребенок таких жертв?
Очень скучая по Агнелле, я все же радовалась, что она ушла в монастырь. Мне было бы трудно врать ей. Порой мне хотелось во всем признаться Розе, но она пребывала в глубокой депрессии: у нее случилось три выкидыша подряд, а единственный ребенок, мальчик, родившийся два месяца
