Добрее он не стал. Может, ему бы и хотелось, особенно после того, как его навестила его первая и единственная любовь. Но уступить всеобщей ненависти? Разве может ненависть породить душевное тепло и раскаяние?
Но куча хвороста не давала ему покоя. Постепенно закралась в голову мысль: а может быть, они правы? Ему уже казалось, что из этой кучи выглядывают изможденные лица и осыпают его страшными обвинениями. Он постоянно подходил к этой куче, считал ветки – и сколько же набросали за сегодня? Вскоре он ни о чем уже не мог думать. Ворох сухих веток на перекрестке, этот немой укор, медленно, но верно разъедал его душу.
С каждым днем ему все более начинало казаться – люди правы. Он сильно сдал. Пастор и так был не молод, но за каких-то две недели превратился в совершенного старика. Его мучили судороги, боли в спине, но самое главное, угрызения совести. Весь мир сосредоточился для него в куче хвороста на развилке дорог. Он был уверен, что и угрызения совести пройдут, и преждевременная старость сбавит шаг, лишь бы эта куча в один прекрасный день исчезла с лица земли.
В конце концов он стал караулить эту кучу. Целыми днями сидел и караулил. Но и это не помогло – позорная куча росла по ночам.
* * *Как-то мимо его усадьбы проезжал Йоста Берлинг. Он увидел пастора сидящим у дороги и поразился – тот постарел самое меньшее на десять лет. Разбирал сухие ветки и то раскладывал их рядами, то собирал в кучки. Он играл с этими палочками, строил домики и шалашики, будто опять стал ребенком. Йосте стало его жалко.
– Чем занимается господин пастор? – спросил он вежливо и соскочил с коляски.
– Да ничем. Сижу вот, разбираю… ничем не занимаюсь.
– Зачем же вам здесь сидеть, в дорожной пыли? Шли бы домой, там не так жарко.
– Нет-нет… лучше я здесь посижу.
Йоста пожал плечами и сел рядом.
– Не так-то легко быть пастором, – сказал он, помолчав.
– Здесь-то ничего, терпимо. Здесь, по крайней мере, люди есть. А там, на севере…
Йоста очень хорошо понял, что хотел сказать пастор.
Он знал эти приходы на севере Вермланда, где сплошь и рядом священнику и жить-то негде – кругом леса, там только финны живут в своих курных избах. Бедный край, где можно целый день бродить и не встретить ни души, а пастор – единственный человек с образованием. Пастор знал, о чем говорит, – он прослужил в таком приходе больше двадцати лет.
– Нас в такие места и посылают, пока мы молоды, – согласился Йоста. – А там выжить невозможно. Человек ломается, у него уже нет будущего. Многие там и кончили.
– Ваша правда, – кивнул пастор. – Одиночество разрушает человека. Приезжает пастор, молодой, только что из семинарии, огонь и пламя, уверен, что все будет хорошо, что его проповеди приведут людей ближе к Богу…
– Вот именно!
– Но скоро замечаешь, что слова не помогают. Нищета делает людей глухими к слову Божьему. Нищета! – повторил пастор решительно. – Нищета – вот что сгубило мою жизнь. Приезжает новоиспеченный пастор, такой же нищий, как и все там, и говорит пьянчуге: брось пить самогон! А тот ему отвечает: а у тебя есть что-нибудь лучше самогона? Самогон – шуба зимой и прохлада летом. Самогон – теплая хижина и мягкая постель. Дай мне все это, и я не прикоснусь к бутылке!
– Потом он говорит вору, – подхватил Йоста, – не воруй, злобному мужику – не бей жену, а суеверной бабе – верь в Бога, великого и единственного, а не в каких-то там троллей и ведьм. А вор отвечает: если ты дашь мне хлеб, зачем я буду воровать? А муж-зверюга говорит – сделай нас богатыми, и мы заживем в мире и согласии; а суеверная баба отвечает – так научи меня, я же ничего не знаю! И кому из них можно помочь без денег?
– Готов подписаться под каждым вашим словом! – Пастор оживился, глаза его загорелись. – В Бога-то они верят, но еще больше в дьявола, а больше всего в троллей и гномов в амбаре. Зерно чуть не все переводят на брагу. И конца тому не видно. У всех этих серых покосившихся хибар один хозяин – нищета. Женщины от горя похожи на ведьм… да всем им так скверно, что остается только напиваться до полусмерти. Поля обрабатывать и ухаживать за скотиной они не умеют, боятся разве что хозяина, а пастор у них вроде шута горохового. Что с этим сделаешь? Они не понимают ни слова из того, что им говоришь с кафедры. Они не верят тому, чему их пытаешься научить. И ведь посоветоваться не с кем, нет никого, кто поддержал бы, помог не упасть духом…
– Есть и такие, кто выдержал, – сказал Йоста. – Некоторые, милостью Божьей, выдержали. Не сломались. Всё выдержали – нищету, одиночество, безнадежность. Делали, что могли, и не отчаивались. Такие были всегда. Мало, но были. Были и будут. Я преклоняюсь перед ними и буду преклоняться, пока жив. Они истинные герои. Я, например, не выдержал.
– И я не выдержал, – как эхо, повторил пастор.
– А кто-то, – задумчиво сказал Йоста, – кто-то вбивает себе в голову, что только богатство может победить нищету. И решает разбогатеть. Начинает копить. Думает, что с деньгами он сможет помочь этим несчастным.
– Если не копить, он запьет, – сказал старик. – Иначе как выдержать все, что видит он вокруг?
– Или запьет, или обленится, опустится, потеряет данную ему Богом силу убеждения. Очень трудно выжить в тех краях тому, кто там не родился.
– Чтобы копить, надо закалить душу. Надо забыть жалость. Стать жестоким. Сначала это как игра, а потом человек привыкает.
– Стать жестоким к себе и к другим, – добавил Йоста. – Нелегкое это дело – копить деньги. Надо приучить себя не замечать ненависть и презрение, мерзнуть, голодать и, главное, приучить сердце стать жестоким. И в конце концов человек забывает, зачем он начал собирать деньги.
Пастор посмотрел на него исподлобья – ему показалось, что Йоста над ним издевается. Но тот был совершенно серьезен и говорил горячо и убедительно, как будто про самого себя.
– Так со мной и произошло, – тихо сказал старик.
– Но Бог не забыл его! – воскликнул Йоста. Прекрасное лицо его просияло. – Бог его не забыл! Бог разбудит в нем юношеские мечты, Он даст ему знак – помни, ты нужен людям!
– А если он не поймет знак Божий?
– Как можно не понять знак Божий? – весело рассмеялся Йоста. – Он вспомнит, как мечтал о теплых хижинах для
