Рассказ занял немало времени. Все хотели вставить восторженное слово о бескорыстном страннике, всегда готовом прийти на помощь ближнему. Уже смеркается, а они всё не могли выговориться, один за другим выходили с очередным свидетельством о славных делах великого мужа, чья жестокосердная жена не хотела даже слышать его имени.
Находились такие, кого он поднял со смертного одра. Рассказывали, как одним словом мог он утихомирить разошедшихся кулачных бойцов. Отчаявшимся возвращал надежду, спившихся пробуждал к трезвости. Каждый, кому приходилось трудно, мог послать за капитаном Леннартом, и тот всегда приходил на помощь. И даже если он не мог помочь, у него всегда находились слова утешения и надежды.
Весь вечер в спальне звучали библейские гимны в честь умирающего, а остальные терпеливо ждали во дворе. Они знали, что происходит в доме: пишется житие божьего странника капитана Леннарта.
Тот, кому было что сказать, протискивался вперед и делился с другими.
– И я тоже с ним встречался, – говорил кто-то, и ему тут же освобождали место.
Человек оставлял свидетельство и растворялся в сгущающемся вечернем мраке.
Каждого, кто выходил из дома, засыпали вопросами:
– Что она говорит? Что она говорит, эта суровая жена из Хельесетера?
– Она ничего не говорит. Она сияет, как королева, и улыбается, как невеста. Принесла всю одежду, что она ему соткала, и выложила на стул у кровати.
И вдруг наступило молчание. Люди без слов знали почему – капитан Леннарт умирал.
Но перед смертью он открыл глаза и увидел свой дом, жену, детей и приготовленные для него одежды. Увидел, улыбнулся, захрипел и испустил дух.
Рассказы умолкли. Кто-то тихо запел похоронный псалом, его тут же подхватили сотни голосов. Пели стройно и чисто, старались, потому что понимали – это последний земной привет отлетающей в вечность душе.
Глава тридцать пятая
Лесной хутор
Давно это было, очень давно. За много лет до того, как кавалеры хозяйничали в Экебю. Подпасок и девочка-пастушка играли в лесу, собирали морошку и мастерили дудочки из ольховых веток. Оба они родились в лесу, лес был их домом, и наделом их тоже был лес. И жили они в мире и согласии со всей лесной живностью, как живут в мире и согласии хозяева и домашние животные.
Рысь и лису почитали они за собак, куниц – за кошек, зайцев и белок – за домашний скот, филины и тетерева сидели в клетках из еловых ветвей, сами ели и сосны были им верными слугами, а молодые березки гостевали на их пирах. Они знали все норы, куда прятались гадюки от зимних холодов. Не испугались даже извивающегося в прозрачной воде огромного водяного змея, потому что опознали в нем знакомого ужа. Не боялись они ни гадюк, ни дриад, ни водяных змей – что за лес без дриад и гадюк. А лес был их домом. Люди в своем доме ничего не боятся.
Хутор, где жил мальчуган, стоял в лесу. Туда вела полузаросшая лесная тропинка, то поднимающаяся вверх, то круто сбегающая вниз, горы вокруг заслоняли солнце, а совсем рядом дремало и дышало во сне ледяными туманами бездонное болото. Малопривлекательное жилище для обитателей плодородных долин.
Ничего удивительного, что подпасок и пастушка еще в детстве решили пожениться и зарабатывать на жизнь своим трудом – в лесу, разумеется. Они и не представляли жизнь в другом месте.
Но когда они выросли и уже свадьба была не за горами, началась война, и пастушка призвали в армию. Вернулся с войны в целости и сохранности, не был ранен, ему не оторвало, как многим, руку или ногу, однако что-то с ним случилось. Война не прошла для него бесследно, слишком много зла и человеческой жестокости он насмотрелся. И потерял способность видеть добро.
Поначалу никто ничего и не заметил. Цел – и слава Богу. Как и ожидалось, вскоре после возвращения они обвенчались. Поселились, как и задумывали, в уединенном лесном хуторе неподалеку от Экебю, но счастье в их дом не пришло.
Она не узнавала мужа – он стал ей чужим. Почти все время молчал, а иногда принимался громко и ненатурально хохотать. Не то чтобы он ссорился с кем-то или кого-то обидел – нет, он никого не задевал и работал усердно. И все же люди его сторонились. Его никто не любил, потому что он не любил никого. Он во всем и во всех видел только плохое. Он уже знал, что самый мирный с виду человек, дай ему только возможность, может оказаться убийцей и насильником. Этому его научила война. Других уроков с войны он не вынес. И сам он был уверен, что все его ненавидят. Горы, заслоняющие солнце, болота, источающие холодный туман, – его враги.
Тому, кто вынашивает недобрые мысли, не стоит жить в лесу.
Еще раз повторю – не стоит жить в лесу тому, кто во всех видит врагов. Запомните это вы, те, кто решил поселиться в безлюдной чаще! Очистите ваше сердце, напоите его добром, иначе вам всюду будут мерещиться враги. Вам будет казаться, что и в природе все подчинено тому же закону войны: убей, пока не убили тебя. Вы не увидите в природе ни милосердия, ни сострадания.
Так и он – с кем бы и с чем бы он ни встречался, ничего хорошего для себя не ждал.
Ян Хёк, солдат, сам не понимал, что у него сломалось внутри, но чувствовал: что-то не так. И дома он не находил покоя и удовлетворения. Он разучился видеть добро. Выросли красивые и крепкие сыновья, но и в их душах не видел он добра. Не было для них большей радости, чем задираться и драться с кем попало, тем более что они были настолько сильны и ловки, что всегда выходили из драки победителями.
А жена искала утешения в лесу. Она научилась различать целебные травы, верила в живущих под землей лесных гномов и знала, что надо принести им в жертву, чтобы поддерживать мир и согласие. Знала, как лечить болезни, знала, какой совет дать несчастным, страдающим от неразделенной любви. Вскоре она прослыла колдуньей. Люди ее избегали, хотя она тоже никому не причинила зла.
Как-то раз она решилась поговорить с мужем. Надо было выяснить наконец, что его гнетет.
– Тебя словно подменили после этой войны, – сказала она. – Что там с тобой сделали?
Он чуть не ударил ее, и так было каждый раз, когда она заговаривала с ним о войне. Он впадал в ярость. Скоро уже все в округе знали про такую странность и всячески избегали военных разговоров.
Самое удивительное – никто из его однополчан не сказал бы, что он был хуже других
