и плюхнулась на сиденье, больно ударив себя по ноге сумкой. Эд продолжал сверлить ее взглядом, но, похоже, обвинять не собирался.
– Намерзлась, дурочка? – Он пощупал ее пальцы и стиснул сразу обе заледеневшие дрожащие руки в своих стальных ладонях. – Смотри не заболей… Сейчас приедем, я тебя разотру хорошенько. И напою горячим кофе с лимоном.
Саманта посмотрела на него и заплакала горько, как маленький ребенок. Пришлось высвободить начавшие согреваться руки, чтобы кулаками утирать сразу четыре быстрых потока – из глаз и из носа. Эд хмыкнул и прижал ее к себе.
– Ну… Ну… Что ж ты так, а? Мы решим все наши проблемы, синеглазка. Обязательно. Все у нас будет хорошо. Подожди еще немножко. Все будет отлично, обещаю. Ты же моя сладкая девочка, моя малышка… И ты собиралась приготовить сегодня гаспаччо. Дала мне слово, да? А врать нехорошо… Ну хватит, успокойся. Поехали домой.
Тяжко давивший ее пузырь отчаяния словно в момент прорвался, а его содержимое схлынуло: Саманта почувствовала, что ее, начиная от самых пяток, заливает обездвиживающая волна тепла и умиро–творения, дрожь прекратилась. Каждое слово Эда втекало в сердце сладким медом. Она уронила голову на спинку сиденья и, пока Эд разворачивал машину на узкой улочке, успела заснуть глубоким сном – безмятежным и благостным.
Зима потянулась своим снежно-морозным чередом. Ничто не менялось, скорее наоборот: существующее положение вещей все более укреплялось, входило в привычно-регулярный режим. Но периодические краткосрочные приезды Эда воспринимались Самантой чем дальше, тем тяжелее: невозможно было бесконечно отгонять мысли о какой-либо определенности. Правда, у Эда, все реже выводившего ее в свет и мало-помалу сокращавшего продолжительность визитов, доставало такта не говорить с ней больше про свое светлое будущее в семейном бизнесе, зато все чаще от него можно было слышать довольно резкие фразы, что у него есть своя жизнь, свои дела, которые Саманты не касаются, свои заботы, о которых она не знает, не догадывается, да и не должна знать. Он активнейшим образом существовал в каких-то неведомых Саманте сферах, а она сидела в полном одиночестве за меловой чертой, которой Эд окружил свое личное, а не их общее, существование, и по-прежнему не могла ступить за эту черту.
Оставалась крохотная надежда на Рождество. Уже с середины декабря Саманта, устроившая настоящий шопинговый марафон в режиме нон-стоп, занялась декорированием дома, пытаясь любыми возможными способами поднять себе настроение. Результат даже превзошел ее ожидания: она действительно на время отвлеклась от бесконечной варки в котле одних и тех же унылых мыслей. Решив избегать традиционного сочетания красного с зеленым и предпочтя ему более внушительное сочетание белого с золотым, она для начала к уже имевшейся маленькой искусственной елке притащила потрясающие кружевные елочные игрушки цвета слоновой кости – сильно накрахмаленные и почти невесомые. Это были дивные крохотные колокольчики, снежинки, свечки, бьющие копытами лошадки, омеловые веночки. Саманта насмотреться на них не могла. Затем она приобрела сатиновую скатерть с золотистой кружевной вышивкой, парочку белоснежных плюшевых снеговиков (того, что побольше, она пристроила у входной двери, того, что поменьше, усадила на подоконник), кучу настенных гирлянд и в довершение всего – светящийся рождественский венок, сплетенный из еловых веток, белых шелковых лент, шнуров, золотых поблескивающих сосулек. Вся эта красота мерцала, и в нее можно было вставлять настоящие свечи.
Самым удивительным оказалось то, что Эд дейст–вительно провел рождественский вечер с Самантой (то ли жена с ребенком куда-то уехали, то ли он им сказал, что куда-то уезжает) и даже подарил миленькие сапфировые сережки – под цвет глаз. Но ничего судьбоносного не произошло. Они много болтали и смеялись – но то был, пожалуй, последний слабый отголосок летнего безумия. Дальнейшее совместное проведение праздников оказалось несколько рваным. Эд, вечно бьющий копытами от нетерпеливого желания что-то делать, не мог сидеть с Самантой круглосуточно. Он проводил с ней дня полтора, потом уносился, через день снова возникал, а наутро опять исчезал. Зато в один из последних декабрьских дней он потащил Саманту в некий богемный клуб, просочиться в который, тем более в такую шальную неделю, мог только Эд. Ей понравилось здесь абсолютно все: оригинальнейший праздничный дизайн, не–обыкновенно вкусная еда и особенно искрящаяся, прозрачная, пирамидальная крыша ресторанного зала, на которую сверху, из черноты, падали белые снежинки. Это было совершеннейшим волшебством, которое, как и полагается волшебству, неминуемо должно было исчезнуть с последним ударом часов. Оказавшись потом в своем занесенном снегом угрюмом обиталище в полном одиночестве, Саманта почти физически ощутила, что ее карета уже превратилась в тыкву, а вот явится ли к ней принц с хрустальной туфелькой – бог весть.
В новогоднюю ночь Эд неожиданно появился снова, хотя заранее предупреждал, что не сможет выбраться, правда, уже под утро. Помятый, лоснящийся, потный, испачканный губной помадой и совершенно пьяный. Он каким-то чудом вскарабкался на второй этаж, встал на колени рядом с кроватью и разбудил спящую Саманту громогласным возгласом: «А где моя маленькая жена?» Потом еще добрых полчаса он, распространяя по всей спальне аромат винной бочки, мучил ее бессвязным – вероятно, покаянным – монологом, повторяя одни и те же фразы: «Я не Аттикус Финч, я не могу все время быть примером для подражания… За что, за что меня винить? Я тоже хочу иногда танцевать на столе с лифчиком на голове… Она, в конце концов, сидела рядом…»
Саманта терпеливо выслушала его путаную исповедь, по окончании которой Эд рухнул на кровать и уснул мертвым сном. На следующий день, едва разлепив глаза, он, с трудом шевеля языком, заявил, что должен полежать в горячей ванне часика два, а Саманта пусть посидит рядом с ним и о-о-очень тихонько о чем-нибудь пощебечет. Эта просьба напомнила ей об утреннем эмоциональном монологе, и Саманта, снимая с елки галстук, который Эд швырнул на ветку по прибытии домой, о-о-очень тихонько поинтересовалась: а кто, собственно, сидел рядом с ним этой ночью и где? Эд наморщил лоб, а затем мрачно заявил, что он не понимает, о чем идет речь, да и вообще он все забыл.
Придя в себя, Эд снова исчез почти на неделю, а потом вдруг прикатил вместе со своей дочкой. Вот то был сюрприз так сюрприз: Саманта боялась маленьких детей и абсолютно не знала, как к ним подступиться. Когда Эд торопливо и довольно неуклюже раздел закутанную малышку, Саманта отошла на всякий случай подальше и из угла робко предложила ему дать ребенку плюшевого снеговика, украшавшего холл.
– Мы буквально на минуту, – говорил Эд, метаясь по комнате-залу в поисках каких-то ему одному известных предметов. – Извини, но задержаться не смогу. Тут такие дела… Не важно. В общем, я сейчас везу Северин к теще. Покажи ей елку, что ли… Дай печенье с изюмом… Только не пытайся потискать, а то она разорется.
В намерения Саманты вовсе не входило тискать чужого ребенка. Она покосилась на девочку, усевшуюся на пол и сосредоточенно знакомящуюся со снеговиком, и негромко спросила:
– А ты не боишься, что она расскажет своей матери, где была и кого видела?
Эд досадливо отмахнулся.
– Она не сможет рассказать, она вообще не говорит!
– А разве в этом возрасте еще не говорят? – поинтересовалась Саманта, имевшая о детях весьма приблизительное представление.
Эд пожал плечами:
– Кто говорит, кто нет… Северин молчит. Нет, отдельные слова она произносит: «мама», «кукла», «кушать»… Жена консультировалась со специалистом, он ее успокоил, сказал, что молчать до трех лет – в рамках нормы. А Северин еще только два с половиной.
Эд вылетел из комнаты, а Саманта села в кресло и стала наблюдать за маленькой Северин, которой не–обычайно шло бордовое бархатное платьице с белым отложным воротником. Это была хорошенькая девочка с такими же широко расставленными серыми глазами, как и у Эда, румяная, в светлых локонах – похожая на большую фарфоровую куклу. Особенно Саманте понравились ее сдобные мягкие ручки: там, где у взрослых людей над пальцами выпирали косточки, у нее были прелестные ямочки. Саманта долго разглядывала эти ямочки, а потом, воспользовавшись тем, что Северин увлеклась выковыриванием глаза у снеговика, тихонько подтащила ее к себе, усадила на колени и стала осторожно гладить по теплой головке. Она никогда раньше не брала на руки детей: оказалось, что это очень приятная, ублаготворяющая тяжесть. Вначале девочка сидела смирно, но потом, вдруг осознав, что оказалась в плену чьих-то чужих рук,
