Вставший за мной вслед, Хамыц гулко сел. Его вообще-то обычно не слышно, а тут вот заметно получилось. Крепкий дом вагига вдруг покачнулся. Но того это совсем не тронуло. Он смотрел на меня весьма довольно. Я уж решил, что быть мне препарированным.
– Ты смог решить эту задачу! Но как оно работает? – опять стал заводиться он. Я вспомнил, что вагиги славятся своим скверным характером, и решил принять меры радикального характера.
– Остановись, – рявкнул я.
Он прицеливающе посмотрел на меня.
– Ты знаешь, как работает это? – медленно указал я пальцем на зеркало с дракончиками. Он кивнул.
– А я не знаю, как работает эта штука. Знаю лишь, как ее включить.
Недовольный мастер, уже слегка успокоившись, брякнулся в свое кресло.
Дом содрогнулся вторично. Хамыц не реагировал, он завороженно смотрел за разворачивающимися на экране событиями.
Еще час ушел на психотерапевтическую беседу на темы различного хода технического развития различных сообществ. В процессе беседы выяснилась, кстати, интереснейшая вещь. В телевизоре были каналы, и они переключались. А это давало основания полагать, что где-то рядом присутствует и передатчик.
На прощание мастер Курдалагон сделал-таки мне подарок. Причем очень тонко. Сначала он напомнил мне об опасности, которую несет в себе выданное мне его предыдущим соплеменником украшение, и даже сам предложил мне исправить этот досадный штришок, для чего пригласил нас в свою мастерскую. Я с радостью последовал за ним, Хамыц же с треском оторвал взор от телевизора, затем себя от скамьи, затем с грустью глянул на дверь, за которой спряталась любимая игрушка. Но, осмотревшись, увидел, что украшает здесь стены, и грусть прошла. Он стал в немом восторге обозревать то, что висело на стенах. ОРУЖИЕ. Именно в таком написании. Ибо абсолютно правы были те, кто говорил, что лишь вагиги творцы. Не боясь оскорбить других мастеров, скажу – это правда.
Я чересчур увлекся созерцанием окружавших меня дивных вещей, поэтому не сразу понял, что медоточивый голос, описывающий прелести подаренного мне ожерелья, принадлежит нашему почтенному хозяину. Ну а когда понял, сообразил и то, что отдавать ожерелье почтенному мастеру совсем не хочется, ибо этот самый умалишенный вагиг, оказывается, великий мастер в металлическом плетении, и каждое его творение столь прекрасно и совершенно, что глаз не оторвать. А посему не соглашусь ли я, несомненный посланник Великих... да, конечно, соглашусь... в обмен на этот таящий в себе еще не известно какое число скрытых сюрпризов предмет, который, надеюсь, принесет столько радости почтенному мастеру тихими стариковскими вечерами, принять что-нибудь другое.
В общем, мы получили прибавление к своему арсеналу. Я стал обладателем трости, дополнявшей мой образ отставного офицера – эти бриджи, френч – и подходившей к моим украшениям из синего камня, венчавшим солидное навершие.
Она несла в себе немалую неприятность предполагаемым попустителям на мою персону в виде длинного обоюдоострого клинка. Гарду при этом заменяли два клинка покороче, что раскрываются, мой друг, – (это про меня), – как только вы обнажаете меч. А чтобы закрыть их, надо лишь слегка повернуть ободок. Хамыц получил веер – это так, для досуга, друг мой, – крайний из стержней которого нес в себе аккуратный кистень на длинной, очень тонкой и прочной цепи, метра в два длиной. Навершие кистеня было остреньким и выстреливалось. Вот этот шпенек, друг мой, для закрытия, а этот – для удара. Да, для той дамы, аромат которой вы несете. Дивные, дивные духи! И вам вот гундабанд одиночный полевой, полезнейшая для путешественника вещь.
А потом нас выставили.
Приобретения разглядывать.
Это же сколько они стоят?
Глава 6
Мастер А Фраим с детства побаивался сверстников. И сверстниц побаивался. Они его поколачивали. А потом поколачивать стали и те, кто помладше. Нет, А Фраим не был калекой или бесправным рабом. Просто у него, единственного сына известного в весьма широких кругах тана А Фаллаима, напрочь отсутствовала агрессивность. Совсем. Он никогда не мечтал взойти на борт отцовой, ну а потом и своей щуки; перенестись на чужой борт в свирепом абордаже; стоять на залитой кровью палубе, истекая кровью из сотен ран, и непреклонным взором встречать огнь рассвета. Собственно, его не особо прельщали и иные рецепты «жизненного завтра», декларированные свирепыми балладами его воинственной родины. Зато спокойный А Фраим умел считать с такой скоростью и оперировать такими цифрами, что у папеньки с дядьями на лбах разглаживались глубоченные морщины от непрерывных умствований, когда он с легкостью разъяснял им соотношение трехсот бочек соленого туника и шестнадцати связок хвостов малых пернатых отиков. И свирепые фандо с суеверным уважением похлопывали его заскорузлыми от весел ладонями по вихрастой головенке. Не получился добытчик, решил папенька, в конце концов, выйдет купец, решил папенька и повез сынка учиться грамоте. А поскольку фандо – публика крайне основательная, не куда-нибудь, а в имперскую школу. В земли Шарм’Ат. Правда, когда через год он приехал за ним, то был подвергнут атаке. Причем абсолютно непривычной для себя. Нет, никто не бросался на него с мечом, не тыкал копьем. Нет. Но целая толпа столь величественных ученых, перед которыми слегка терялся даже хорошо знакомый тысячник Береговой стражи, обступила тана, рассказывая ему, какое дарование вышло из его чресел. И дарованию этому надлежит учиться. И не где-нибудь, а в столице. В Университетуме. Тан А Фаллает любил своего сына, даже такого непутевого, как этот, и в какую-то глушь отпускать его не собирался. Но! Ему показали книгу. К книгам суровый тан испытывал почтение. Потому как читать не умел. Так вот книгу написал его сын. И когда тан, ошеломленный так, как будто его только что шарахнули лабрисом, взглядом попросил поддержки у уже упомянутого тысячника, никак он не мог поверить в происходящее, тот утвердительно опустил глаза. Да, книга. Да, написал твой сын. Тан понял, что сын прославит родные фьорды. Хотя не совсем так, как поколения его достойных предков.
Тан не ошибся. Сын прославил свою родину. Ведь имя его стало известно среди таких великих людей и в таких далеких землях, о которых могучий тан даже не догадывался, и на работы его ссылались в научных, а зачастую и военных спорах, когда дело касалось географии и этнографии.
Но все это случилось давно. А сейчас мастер А Фраим, отчитав лекцию и проведя два или три, точно он не помнил, семинара, собирался заняться делом для души. Ведь еще тогда, давно, он заболел древностью! И сейчас в его лавке – а как иначе назвать место, где содержалось его собрание? – многие экспонаты можно было купить, не все, не все, ведь это собрание, а только не особо нужные мастеру для высвобождения места и средств, необходимых, чтобы вновь заполнить только что образовавшийся пробел. Сумбурно, правда? А попытайтесь побеседовать с коллекционером! Сейчас мастер открывал свою лавку. Еще не открыл, а пока просто наслаждался, сидя в кресле – достойный Толлий отдал бы полжизни за это кресло – и оглядывая свое собрание. Не подумайте, что А Фраим был скрягой и скупердяем. Он просто любил все это. В том числе этот аромат, аромат былого.
От размышлений всегда почему-то отвлекают. Вот и сейчас звякнувший дверной колокольчик не очень тонко намекнул, что в лавку, нет, в Лавку Древностей собираются войти. Да нет, уже вошли.
– О, отец мудрости! – раздалось от входа, отделенного от кабинета несколькими стеллажами с книгами. Книгами. Только за эти книги Университетум в Катевице, что в Земле Кардо’Ат, предлагал... Да что там предлагал! Давал деньги. А меняться отказывался. Ведь там на мену такое... Ничего, пусть созреют. – О светоч разума!
Мастер решил отозваться:
– Я здесь, Уллахафи, уже иду. Совсем незачем так кричать.
– Я испугался, о мудрейший, ведь книги твои столь древни, не увлекли ли они за собой пастыря своего?
– Не увлекли, – явил себя неугомонному посетителю мастер А Фраим и опять немного смутился.
К своему ученику, шумному Уллохафи, велеречивому жителю южных островов Асино, мастер давно привык. Привык к его шумности, постоянному аромату благовоний, который не выветривается часами, ятагану, вечно норовящему опрокинуть какой-нибудь артефакт. Даже к дремучей, непробиваемой какой-то необразованности привык. Ведь Уллохафи жил в мире какой-то совсем другой истории и, что характерно,
