— Ты не понимаешь, — не дослушав, Володя перебил ее на середине фразы, явно не собираясь дать ей возможности сказать. — Я тебя больше не люблю. Ты меня не интересуешь. Оставь меня в покое.
— Речь не о любви! — Таня была исполнена решимости отчаяния. — Я должна сказать, что... Это очень важно! Ты должен знать, услышать... У нас будет...
— Я женюсь, — произнес внезапно Сосновский.
— Что?.. Что ты сказал? — Таня запнулась и вдруг испытала такую боль, словно ее ударили ножом.
— Я женюсь на следующей неделе. Ее зовут Алена. И я ее люблю, в отличие от тебя. Видишь, на тебе я не хотел жениться. А на ней женюсь, — спокойно сказал Володя.
— Это неправда, — против воли глаза Тани наполнились слезами.
— Правда, — жестко отрезал Володя. — Ты можешь реветь сколько угодно, но это правда. Я не хотел говорить, но ты меня вынудила. Видишь, между нами все кончено. Уходи.
Сквозь слезы Таня смотрела на его лицо. Сосновский намеренно хотел причинить ей боль, и он говорил все это сознательно. Это можно было прочитать по его глазам — она всегда умела читать по его глазам.
Развернувшись, Таня медленно пошла прочь, к раскрытым воротам тюрьмы, стараясь идти осторожно по снегу, чтобы не поскользнуться и не повредить ребенку.
Выйдя из тюрьмы, она остановилась на Люстдорфской дороге, не зная, что делать дальше.
— Таня! Постой! — резкий оклик заставил ее обернуться. К ней по снегу бежал Ракитин.
— Я только что узнал про облаву, только приехал... Таня! Что с тобой? Тебе плохо?
Как подкошенная, она рухнула на руки Сергея... Придя в себя, Таня поняла, что лежит на кожаном сиденье автомобиля. Рядом с ней сидел Ракитин. Машина мчалась сквозь ночь.
— Ты ждешь ребенка, — утверждающе произнес Ракитин.
Таня заплакала. Он обнял ее за плечи.
— Где его отец?
— Отца нет. Он женится на другой.
— Не плачь, — Сергей обнял ее крепче. — Я помогу тебе. Хочешь, это будет наш ребенок? Я признаю его своим.
— Что ты сделаешь? — Таня даже плакать перестала.
— Мы поженимся, и никто не узнает. У ребенка будет мое имя. Я... — Ракитин замолчал.
А Таня захлебнулась рыданиями. Так, рыдая, она больше не слышала никаких слов, даже не понимая, что прячет лицо на груди у Ракитина.
Глава 21
Кто бросил бомбу в ресторан. Подслушанный разговор. Обыск кабинета. Загадочный списокК полуночи пошел снег, сплошь заметая мощенный плитами двор тюрьмы. И тут Володя не выдержал. Несколько часов этой ночи стали мукой — и совсем не потому что по приказу Патюка ему пришлось следить, как переписывают данные тех, кто попался в облаву... Перед ним все время стояли глаза Тани, ее одной.
Он резко схватил ведомости, перепугав молоденького солдата.
— Женщина эта, что со мной разговаривала... Через ворота ушла... Где она? Как записалась?..
— Так записалась... — перепугался паренек, — ну вот, вначале...
Глаза Володи бегали по списку имен. Ни Татьяны Алмазовой, ни Алмазной в нем не было.
— Где она записана? Как? — он стал трясти мальчишку, как грушу, не понимая, что переносит на него свою собственную вину.
— Так не знаю я... — воскликнул солдатик.
И тогда Володя не выдержал. Он выбежал за ворота тюрьмы, все надеясь, что Таня не ушла, что она его ждет. Падал снег. За воротами никого не было. Белоснежный саван мягко накрывал покосившиеся кресты Второго Христианского кладбища, как периной из лебяжьего пуха. Мрачные тени выбитых в стене камней отсвечивали страшными проемами. Люстдорфская дорога была пустой. Ни души. Никого. Только тошнота в сердце. И, опустошив свою душу этой мучительной болью, Володя вдруг четко осознал, что ему некуда идти. Потому что на самом деле только один-единственный человек был его домом...
Следы заметал снег, и не было ничего, кроме мягкой перины из пуха, такой же холодной и заманчивой, как проскользнувшая мимо смерть...
Внезапно Володя понял, что не сможет вернуться домой: лица Алены он просто не вынесет! Это было выше его сил. А потому он медленно поплелся по снегу в сторону города.
В редакции между тем было светло и тепло. Несколько человек чаевничали, разложив на свежем выпуске газеты ломти глинистого хлеба и блюдце с желтоватым сахаром. От натопленной докрасна печки шел жар. Володя протянул застывшие руки к жаркому металлу.
Кто-то сунул кружку с чаем в его застывшие пальцы. Повеяло домашним уютом. А главное, никто не спросил, почему он здесь, почему не идет домой.
— А правду люди кажут, шо народ с облавы в тюрьме постреляли? — спросил один из его людей, бывший солдат, пока так до конца и не освоившийся здесь.
— Нет, это... — Перед глазами Володи вдруг встало тело женщины с простреленной головой, лежащее на плитах тюремного двора. — Я не знаю... это...
— Значит, правда, — резюмировал солдат, подбрасывая дрова в печку. Они тут же занялись с громким треском.
Дверь распахнулась, и на пороге возник заснеженный Савка. Но вместо того, чтобы идти к печке, он бросился к Володе:
— Тут это... Надо поговорить!
— Да ты отряхнись, согрейся... Чаю вон попей, — Сосновскому не хотелось разговаривать.
— Потом! Тут это... — Проявляя несвойственную ему наглость, Савка схватил Володю за руку и буквально вытащил в коридор. Плотно закрыл дверь.
— Да что случилось-то? — усмехнулся Сосновский, которому тревоги Савки казались несерьезными.
— Я видел, кто бомбу в «Белую акацию» кинул! — на одном дыхании выпалил бандит. — Наши это сделали! Красные.
— Что? — Володя не поверил своим ушам. Сказанное было настолько серьезно, что апатию его сняло как рукой.
— Однополчанин мой... Теперь в особом отделе ЧК по борьбе с бандитизмом работает, — продолжал, волнуясь, Савка, — в ударном отделе. Он бросил. И с ним был еще другой.
— Ты уверен? — нахмурился
