— Ты держал это во внутреннем ящичке своего бюро, Пол Лессинхэм, там, где никто, кроме тебя, этого не увидит… не так ли? Спрятал это, как прячут сокровище. Должно быть, здесь что-то стоящее, что-то важное, то, что необходимо знать… да, необходимо! — раз уж ты нашел время упрятать это так далеко и надежно.
Я уже упоминал, что связка была скреплена отрезком розовой ленты, — вскоре он тоже не преминул заметить это:
— А какой милой ленточкой ты все это перевязал — да так аккуратненько! Безусловно, такой красивый бантик могла завязать лишь женская рука… кто бы мог подумать, что у тебя такие ловкие пальцы?.. Так! Сверху надпись! Что там?.. Посмотрим, что ты написал!.. «Письма моей дорогой возлюбленной, Марджори Линдон».
Стоило ему увидеть эти слова, которые, как он сказал, были начертаны на вложенном сверху листке бумаги, служившем обложкой для писем внутри связки, как его лицо изменилось. Мне и в голову не приходило, что ярость способна настолько исказить человеческие черты. Челюсть его распахнулась, обнажив поблескивающие желтые клыки; он задержал дыхание на столь долгое время, что я каждую секунду ожидал, что он рухнет без чувств; на лице и черепе кровавыми шрамами проступили вены. Затрудняюсь сказать, сколько длилось его молчание. Когда он наконец смог вдохнуть, из груди его начали вырываться хрипы и стоны, а в промежутках между ними он выдавливал слова, и казалось, что они, проходя через горло, душат его:
— Письма его дорогой возлюбленной!.. его возлюбленной!.. его!.. Пола Лессинхэма!.. Так!.. Все, как я предполагал… знал… видел!.. Марджори Линдон!.. Милой Марджори!.. Его возлюбленной!.. Возлюбленной Пола Лессинхэма!.. Той, что с лилейно-белой кожей и золотистыми волосами!.. И что за слова эта дорогая возлюбленная нашла в своем нежном сердце, чтобы написать Полу Лессинхэму?
Он сел на кровати и сорвал ленту. В связке оказалось, наверное, писем восемь или девять — коротких записок и пространных посланий. Но он, несмотря на длину, прочитывал их с одинаковым аппетитом, проглатывая одно за одним, опять и опять, и мне в какой-то момент подумалось, что он никогда не закончит их перебирать. Они были написаны на толстой белой бумаге, особого оттенка, с волнистыми необрезанными краями. На каждом стояли золотые оттиски герба и адреса, и все листы были одинаковой формы и размера. Я заметил про себя, что доведись мне когда-нибудь где-то еще увидеть такую бумагу, я непременно ее узнаю. Почерк, как и бумага, тоже казался необычным, четкий, решительный, и мне следовало бы сразу догадаться, что все писалось широким металлическим пером.
Во время чтения он не переставал издавать звуки, больше напоминающие вскрики и рычание, чем человеческую речь, будто дикий зверь сдерживал копившуюся ярость. Когда он покончил с чтением — на некоторое время, — он дал чувствам вырваться наружу.
— Так!.. Значит, вот что дорогая возлюбленная нашла в своем сердце и написала Полу Лессинхэму!.. Полу Лессинхэму!
Перо не в силах передать всю иступленную силу ненависти, с которой говорящий произнес это имя; было в том нечто демоническое.
— Достаточно!.. это конец!.. это его приговор! Да будет он погребен меж камнями цитаделей страдания, и все, что от него останется, да будет брошено в горькие воды реки проклятий, дабы разлагаться под залитым кровью солнцем! А что до нее… до Марджори Линдон!.. дорогой его возлюбленной!.. придет день, и она пожалеет, что родилась на этот свет… и он тоже!.. и божества тьмы вдохнут сладкий аромат ее страдания!.. Да будет так!.. будет! Это я говорю… даже я!
В безумном порыве необузданной ярости он, кажется, действительно забыл о моем присутствии. И вдруг, бросив взгляд в сторону, он увидел меня, и вспомнил, и вознамерился воспользоваться возможностью сорвать свой гнев на осязаемом объекте.
— Ты тут!.. ты, вор!.. еще жив!.. и насмехаешься над одним из божественных детей!
Он с воплями выскочил из постели, накинулся на меня, сжал мне горло своими жуткими руками, повалил спиной на пол; дыхание его смешалось с моим… Но Бог, в милости своей, даровал мне забвение.
Книга вторая
ПРЕСЛЕДУЕМЫЙ
История, рассказанная Сиднеем Атертоном, эсквайром
Глава 10. Отвергнутый
После нашего второго вальса я сделал это. В привычном тихом уголке, скрытом тенью стоящей в холле пальмы. Но не успел я набрать обороты, как она меня прервала — прикоснулась веером к рукаву и посмотрела испуганными глазами.
— Не надо, пожалуйста!
Однако меня было не удержать. Мимо прошествовали Клифф Шаллонер с Герти Кэзеллом. По-моему, Клифф, пока шел, кивнул мне. Но мне было все равно. Я решился, и я сделал этот шаг. Никто заранее не знает, как прозвучат его слова, пока он не заговорит с девушкой, на которой хочет жениться. У меня сложилось впечатление, что я своей речью заставил ее вспомнить поэтов эпохи Реставрации. Она, кажется, удивилась, ибо никогда доселе не замечала во мне поэтических наклонностей, и настойчиво попыталась прекратить разговор:
— Мистер Атертон, мне так жаль.
Но слова лились из меня потоком:
— Жаль, что я вас люблю!.. отчего же? Почему вы жалеете о том, что стали предметом обожания в глазах мужчины — пусть и моих? Единственным сокровищем… тем, что по-настоящему дорого! Разве это настолько обычное для женщины дело — найти того, кто готов бросить жизнь к ее ногам, что ей приходится сожалеть, когда таковой встречается?
— Я не знала, что вы испытываете ко мне подобные чувства, хотя признаюсь, у меня были некоторые… некоторые подозрения.
— Подозрения!.. Спасибо на добром слове.
— Мистер Атертон, вы прекрасно знаете, что очень мне нравитесь.
— Нравлюсь!.. Фи!
— И не перестанете нравиться, несмотря на это «фи».
— Я не хочу вам нравиться… я хочу быть любимым вами.
— Именно. И в этом ваша ошибка.
— Моя ошибка!.. мечтать, чтобы вы полюбили меня!.. тогда как я сам вас люблю…
— Так разлюбите, хотя я не могу не подозревать, что вы ошибаетесь и в этом.
— Ошибаюсь!.. думая, что люблю вас!.. отстаивая и доказывая чувство всеми душевными силами! Что нужно сделать, чтобы убедить вас в своей любви: обнять, прижать к груди, выставить вас напоказ перед всяким заявившимся сюда?
— Я бы предпочла избежать этого, и, возможно, вы согласитесь не говорить так громко. Кажется, мистер Шаллонер заинтересовался, почему вы раскричались.
— Так не мучайте меня!
Она раскрыла и закрыла свой веер; я склонен думать, что пока она смотрела на него, опустив глаза, на ее губах была улыбка.
— Я рада, что между нами произошло это объяснение, потому что, конечно, вы мне друг.
— Я вам не друг.
— Простите, но это так.
— А я говорю, что нет; если мне не дано стать кем-то большим, то я вам не друг.
Она продолжила — безмятежно игнорируя меня и поигрывая веером:
— Так вышло, что я нахожусь, прямо сейчас,
