– Чувство. Для Вас…
Она больше не могла на него смотреть – только на свои руки.
– Я не говорила Вам всей правды, простите меня, – ей себя теперь надо прощать… Это потом. – Я испытывала к Вам больше, чем ученица должна чувствовать к учителю.
Теперь, наверное, он смотрит на нее, как на идиотку и извращенку. Наверное, с осуждением, но она не узнает этого, не поднимет глаз.
– Не знаю, когда это началось – наверное, тогда, когда Вы пришли ко мне в келью с печкой – лечили. А после предложили свою помощь. И я вдруг увидела в Вас друга – первого в своей жизни. А после захотела большего…
Теперь она чувствовала себя Рим – бритой, некрасивой, с кривыми зубами – в общем, страшной. А еще так, как будто по ее башке туда-сюда бегали вши. Стыдной.
Почему она никогда не растила ногтей? Не красила их лаком, не следила за собой? Может, тогда у нее был бы шанс, может, тогда Джон бы сам…
Пришлось прервать попытавшийся ее спасти от горестной участи мысленный поток «не в ту степь».
– Я мечтала о Вас. Думала постоянно. Даже думала о том, что мы… мы…
Тут в горле и вовсе встала кость. И пришлось поднять глаза.
Она никогда не видела, чтобы Мастер Мастеров смотрел так – так глубоко, с печалью, с затаенной болью где-то так далеко, что и не добраться. И в то же время так открыто.
– Простите меня…
Он молчал. И его молчание оголяло ее душу, как оголяет капустную кочерыжку, отрезая листы, острый нож.
– Я думала, что мы можем быть вместе. Потому что я Вас… – скажет? Сможет? Должна. – …любила.
Произнесла. И прикрыла глаза, понимая, что, наконец, позволила себе быть идиоткой – полной и беспросветной. И почему бы тогда не быть ей до конца, с триумфом?
– Да, каждую минуту, каждый день. Я мечтала, что однажды Вы сможете стать моим мужчиной… Представляете, насколько я глупая? Ведь если Вы хотели бы, Вы бы…
– Я не могу, – ответили ей хрипло, и то были первые слова Мастера Мастеров. – Даже если бы захотел, не смог бы.
«Если бы захотел… Если…» – это вспороло капустные листы вместе с кочерыжкой.
– Белинда, мне жаль это говорить, но я не человек. Мы – представители Комиссии – другие. Человеческие женщины не могут нас касаться. Хочешь, я сниму перчатки, и ты проверишь?
– Я верю, – отозвалась Лин легко и грустно, как будто ей только что сказали, что Волшебник, приносящий подарки на Новый Год, не Волшебник вовсе, а кусок теплого дерьма – хочешь потрогать? Зачем трогать, если сказки уже и так нет.
– Нельзя касаться, значит…
Она не понимала, что именно испытала в этот момент? Боль? Или облегчение?
– Значит, я ошибалась. И Вы не могли быть моим мужчиной…
Сколько времени и эмоций она сохранила бы, признайся она во всем с самого начала?
– Не мог бы. Прости меня.
Перед ней никто и никогда так не извинялся – с такой искренностью.
– Что Вы… Это Вы…
– … но я могу быть тебе другом. Всегда.
Большое предложение, щедрое. Но Лин слышалось другое: «Вы не выиграли джекпот, увы, но мы можем предложить вам поощрительный приз – набор носовых платочков…»
– Спасибо.
Сколько они провели в молчании? В тупом, колющем ее, как шипы.
– Я пойду, ладно? Вы не обижайтесь.
Ей почему-то было стыдно за ту печаль, которая затаилась в его глазах. Она совсем этого не хотела…
– Помни, что ты всегда можешь сюда прийти. В любое время.
– Я буду, – Лин уже шагала к двери, которой хлопнула в прошлый раз. – Помнить.
«Спасибо», – добавила уже в коридоре.
«Ну и как? – спрашивала себя, шагая к лифтам. – Было просто или сложно?»
Препарированной душе было плевать на вопросы с психологическим подтекстом – душе хотелось плакать – надрывно и долго.
И не трогайте меня никто.
Вместе с закрывшимися дверями лифта, Белинда прикрыла веки.
* * *Сиблинг не знал, придет ли она еще – он знал другое: он только что соврал. В нем все смешалось воедино – сожаление и радость. Сожаление, от того, что Белинде пришлось отказать – она ему нравилась, но он ее не любил. Уважал – да, относился с заботой, учил.
Пальцы нащупали в кармане записку, некоторое время назад подброшенную ему в машину неизвестным отправителем: «Твоя вторая половина существует. Яна Касинская. Мир: Земля. Город: Екатеринбург. Проверь».
В его жизнь вернулась надежда. И дурная, почти сумасшедшая, не имеющая ничего общего с логикой радость.
Джону как никогда сильно хотелось курить.
За окном впервые за долгую дождливую осень хлопьями валил снег.
* * *(Massive Attack – Silent Spring (feat. Liz Fraser))
После признания ей стало легко и сложно: не терзали более невысказанные вслух чувства, но неожиданно рассыпались и раскатились ладно работающие ранее в голове шестеренки. И уже не первый день Белинда мысленно поднимала то одну из них, то другую, силилась приладить друг к дружке, но механизм, как будто, испортился бесповоротно. Пропал интерес к медитациям, а заодно и размышлениям о жизни; исчезло желание смотреть на мандалу Шицу. Даже свиток – ее ненаглядную грамоту, награду – не хотелось больше брать в руки.
Беда.
Предстоящую пятницу Лин ждала не с радостью или беспокойством, как ранее, а с тоской. Не потому что вновь увидит Джона (или не увидит – ей вдруг стало все равно), а потому что разошлись во мнениях голова и сердце. Ум твердил, что тренировки продолжать стоит, иначе как стать лучшей женщиной-бойцом на Уровнях и заслужить всеобщую любовь и уважение? «А что ты скажешь Шицу? Что бросила? Значит, все зря?»
А она собирается увидеть Шицу?
«А что ты скажешь Рим? Ой, прости, я передумала практиковаться. Я – ленивая жопа. Надоело».
Но Лин знала, что она не «ленивая жопа», – дело было в другом. Сердце после слов, прозвучавших перед Мастером Мастеров, окаменело и оглохло. Ему стало наплевать на тренировки, на знания и занятия, ему стало наплевать на себя. И по утрам Белинда бегала и отжималась исключительно по старой привычке, пугаясь того, что вскоре забросит и это.
Неужели она скатилась в хандру? Начала себя жалеть?
А выбираться почему-то не хотелось, и от того на душе становилось все муторнее. Что-то в ней сломалось.
Роштайн все чаще сомневался, верно ли сделал, пригласив в дом телохранителя, ведь звонков больше нет. Угроз тоже. Может, домой?
Лин решительно крутила головой – нет, домой не поедет. Из-за оплаченных денег? Нет, не из-за них. А потому что беспокойства добавил увиденный пару дней назад сон, в котором стояли в чужой темной комнате Мира и Мор (кажется, там кто-то спал на диване – другой мир, ночь). И Мира вдруг учуяла ее, Белинды, присутствие, и произнесла: «Знаешь, я ведь так и не сказала ей о том, что ее миссия – спасти человека…»
Лин совершенно четко уловила – те слова были о ней и для нее. И с той поры напряглась до предела: «спасти человека» означало спасти Роштайна. И, значит,
