Ржавое железо и колючая проволока вокруг. Фамильяр колдуна был здесь нежеланным гостем. Звезды и фонари отсутствовали. Фамильяр стоял не двигаясь. Наконец он выдохнул вызов. Его дыхание разнеслось по небольшой арене. Что-то огромное помещалось на ней. Ворочались отбросы. Вот они поднялись, обернулись, разинули рот и перехватили вздох. Всосали его целиком, из всего воздуха, и раздули брюхо, изучая.
Тьма ширилась. Фамильяр моргнул кожаными обрезками век, сырыми из-за дождя. Он следил за тем, как разворачивается перед ним противник.
Он был стар и могуч, как племенной бык, этот альфа-фамильяр. От своей ведьмы он либо сбежал, либо та прогнала его, либо он потерялся. Он состоял из обломков вещей; дерево и пластмасса, камни и узкие полосы металла пучками торчали из массы освежеванных мышц размером с лошадь. Рядом с влажными, подернутыми кровью глазами живых существ ворочались видеокамеры, они тянули объективы, питаемые электротоками организма. Колоссальная туша захлопала в подобие ладоней.
Молодой фамильяр даже не знал, что до сих пор, оказывается, был одиноким. Без единого слова он подумал о том, сколько еще в городе таких отверженных — фамильяров, слишком гадких, чтобы их использовать. Но раздумывать было некогда — старый монарх уже несся на него.
Ногами ему служили ножки стола, хваталкой — человеческие челюсти. Они сомкнулись на молодом претенденте, вгрызаясь в дружный ряд его конечностей.
Фамильяр уже давно знал, что на свете существует боль, но это нападение научило его тому, что такое агония. Он чувствовал, что уменьшается, когда атакующий рвал его плоть. Со страхом он понял, что может сейчас весь выйти.
Его кузен уже показал ему, какой урон можно нанести массой. Но фамильяр не отступает. Истекая кровью, без ног, без рук, с выдавленными глазами, он продолжает бросаться на врага, хотя тот разевает пасть, в три раза большую, чем он сам, и щелкает ножницами клешней, и машет хвостом, бывшим когда-то лопатой; все равно всепроникающий мускусный запах врага заставляет его идти в бой.
Снова боль, и снова потеря большого куска мяса. Маленький повстанец становится еще меньше. Вонь соперника омывает его. И вдруг его осеняет. Он писает сопернику в глаза, для чего ему приходится выдавить из себя всю кровянистую жидкость до капли, а сам перекатывается на бок и под защитой жидкой дуги своих выделений уходит в сторону. Гигант издает безмолвный рев. Временно ослепленный, он приникает к земле пастью и следует за своим языком.
Маленький фамильяр замирает позади него. Но вот он начинает обращать тьму и тишину себе на пользу, двигаясь в тени широченной спины гиганта, точно пришитый, пока тот ищет его по ложному следу. Отращивая волоконца, он посылает их внутрь земли, навстречу каким-то трубам. Достигнув их, он облепляет их щупальцами, липкими, точно внутренности, превращает трубу в свою конечность, часть своего тела, которую выдвигает вперед, прямо под брюхо своему ничего не подозревающему врагу. Зазубренный конец трубы он посылает вперед и вверх, из земли. Рваный металлический край впивается в нависшую над ним тушу, прямо в ее мясистый центр, и, пока старик пытается освободиться, ликующий юнец всасывает его в себя через трубу.
Для этого он раздувает все свои полости, так что на конце его новой системы внутренностей возникает вакуум. Вакуум крепко держит старого фамильяра, отрывая от него большие куски плоти. Через похороненный в земле трубопровод молодой тянет их в себя. Глотает жадно, словно голодный.
Пойманный в ловушку старик пытается вырваться, но его деревянные и металлические конечности утратили опору. Освободиться нет сил, уйти с куском трубы — тоже, слишком крепко сидит она в земле. Тогда он пробует прорастить в стенки трубы свои сосуды, чтобы превратить ее в свой пищевод и выпить через него врага, но те уже все в метастазах сосудов молодого, погибающий не может их вытолкнуть, к тому же в противника уже перешло столько его плоти, что они сравнялись, а тот еще продолжает расти.
Материя крупными кусками перетекает в раздувшегося молодого, пока тот сидит, прикованный к земле импровизированными кишками. Старый, издавая время от времени тяжелые тихие вздохи, усыхает, распадается на части и затягивается в трубу весь, до последнего фрагмента. Паутина его сосудов на заемных органах и конечностях высыхает, и они дезинтегрируются, снова превращаясь в обычную свалку — какие-то ошметки со скотобойни, мертвый телевизор, инструменты, запчасти, все хрупкое, начисто лишенное жизни. И все это расположилось вокруг свободного участка земли, из которого торчит зазубренная труба.
Весь следующий день фамильяр лежал тихо. Уже наступила ночь, когда он нашел в себе силы сдвинуться с места; каждый шаг давался ему с трудом и причинял боль — у него было какое-то внутреннее повреждение, так что даже ползти или просачиваться вперед было трудно. В битве он потерял почти все органы зрения, а тех, что еще остались, было недостаточно, чтобы высмотреть и поймать в этой темноте какое-то животное и с помощью его глаз восполнить недостачу. Орудия своего бывшего врага он трогать не стал, взял лишь человеческие челюсти, которые служили тому хваталкой. Но не как трофей, а чтобы было над чем подумать.
Он усвоил почти всю проглоченную им плоть, а что не усвоил, то выжег (в том числе и воспоминания старого фамильяра о его взрослении и самообразовании на шлаковых отвалах при сталелитейном заводе времен королевы Виктории — они беспокоили молодого фамильяра, как человека изжога). И все равно он ощущал себя чудовищно раздутым. Желая сбросить давление, он проткнул себя в нескольких местах осколками стекла, но бесполезно — наружу вытекла лишь часть его нового «я».
Фамильяр продолжал расти. Он все время увеличивался в размерах с тех пор, как выбрался из канала. Купленная ценой страданий победа дала ему внезапный скачок в росте, но он знал, что и без того стал бы большим, только позже.
Следы его противника подсыхали. Фамильяр с интересом наблюдал этот процесс, но никакого триумфа не испытывал. Много дней он провел во дворе для побитых автомашин, подбирал новые орудия, обретал форму, вслушивался в голоса людей и лязг механизмов, чувствовал, как постепенно
