Да, это мой каприз, организовать который мне стоило немалых усилий, но вот я сижу, гляжу на него и не могу сказать, что я о чем-то жалею.
Я купил себе окно.
Две недели тому назад я увидел его на Портобелло-Маркет. Оно стояло в антикварном магазинчике в самом начале улицы, почти у Ноттинг-Хилла. Не знаю, чем оно мне так приглянулось, — высоким искусством это никак не назовешь. И все же есть в нем что-то чертовски притягательное.
Оно около полутора футов в высоту и два в ширину. Посредине леденец из темно-красного стекла. От него во все стороны отходят треугольники секций — их восемь, и они делают окно похожим на разрезанный пирог. Те, кто изготовил его когда-то, наверняка считали эти треугольники чистым стеклом, но на мой избалованный взгляд человека конца двадцатого столетия они кажутся сине-зелеными, и к тому же грязными и мутными. Стеклянные фрагменты разделяет и удерживает вместе тонкий переплет из черного крашеного свинца.
Да, вещица грубоватая. В каждой стеклянной панельке есть дефект литья, похожий на сучок, и мир за ними выглядит расплывчатым и искаженным. На ощупь «сучки» шероховатые, как струпья. Цвета тоже не чистые, а краска на переплете вот-вот пойдет лохмотьями. И все же есть в нем что-то такое, мимо чего я не смог пройти.
Зайдя в магазин повторно и снова увидев окно, я понял, что испытываю облегчение от того, что его еще не купили. И подумал: «Это же смешно, что мне, ждать карманных денег, как школьнику, что ли?», и купил его сам. С неделю оно стояло у меня в квартире упакованное. И вот сегодня я вызвал из большого хозяйственного магазина человека, чтобы тот вынул центральную панель из верхней половины окна в моем кабинете и заменил ее на мое новое — старое — стекло.
Сейчас я сижу за своим столом, пишу и вижу его над собой. Оно оказалось чуть меньше остальных панелей, так что плотнику пришлось изготовить дополнительное деревянное уплотнение, чтобы стекло прочно встало в раму. Но он сделал все аккуратно, так что оно не бросается в глаза. И предупредил меня, чтобы я не трогал стекло несколько дней, пока не схватится замазка.
Оно, конечно, сильно выделяется на фоне пяти чистых стекол — двух боковых и трех нижних, которые даже можно немного приоткрыть. Они примерно вдвое моложе его и, как результат, прозрачнее и глаже. Но мне мой старинный уродец нравится.
Когда я встаю, стекло оказывается примерно на уровне моего лица. Виду на западный Лондон, который открывается отсюда, с высоты шестого этажа, вполне можно позавидовать: пол-акра травы в оправе невысоких домов. Когда я снова сажусь за стол, вставка-леденец взмывает над их крышами, словно тяжелая звезда.
Вечерний свет сочится прямо сквозь этот центральный, красный кусок. Наверное, он и сам солнце, встающее или заходящее. Правда, для солнца у него немного странный цвет, темно-бордовый такой. Тень на стене за моей спиной, нарисованная прошедшим через него лучом, тоже необыкновенная. Напоминает раздувшегося паука в центре собственной паутины.
Удержусь от искушения и не стану писать безнадежное «С днем рожденья меня». Не знаю, что на меня такое нашло. Пойду лучше лягу, почитаю книгу, которую прислал Чарли. Хороший сегодня выдался день. Пора кончать с этим слезливым заброшенным старикашкой, который так и норовит из меня вылезти.
4 октябряЗакончил одну книгу, перешел к другой. Позвонил сегодня Чарли, сказать ему, что книги мне понравились (что касается второй, то это не совсем правда — она и вполовину не так хороша, как первая). Мне кажется, он был рад, но и слегка смущен, услышав мой голос. В конце концов, мы ведь всего три дня назад говорили.
Этим утром я сходил на прогулку — гулял, пока не заныли все кости (тоже мне, подвиг Геракла). На обратном пути поболтал с Сэмом, потом пришел и сел в это старое кресло. Должен признать, я даже немного испугался, ощутив, какое это облегчение — присесть.
Это все из-за разговора с Чарли — да, надо признать, не лучший вышел разговор. Нет, ничего такого, разумеется. Я не сержусь, и он тоже не рассердился. Просто дал мне понять (о, неумышленно, конечно, — льщу себе надеждой, что для этого он слишком хорошо воспитан), что не знает, что со мной такое творится в эти дни.
В наших с ним отношениях мы прошли ровно половину пути. Мы никогда не были особенно близкими друзьями; у нас не заведено обмениваться интимными признаниями (это с самого начала был его выбор, который я уважал, даже когда он был мальчишкой). Теперь я ему уже не нужен, потому что он взрослый, а он мне еще не нужен, потому что я недостаточно старый.
Может быть, он ждет, когда я совсем состарюсь. И тогда наша взаимная привязанность целиком станет его собственной; тогда роли определятся, и он будет вытирать мне слюни, и резать мне пищу, и подвигать меня в моем кресле поближе к окну, чтобы я мог насладиться видом.
После того разговора я долго сидел, как глухонемой.
Постепенно я обнаружил — можно сказать, очнулся и понял, — что гляжу прямо в окно над моим письменным столом.
Какая прекрасная вещь. До чего приятно вот так сидеть и смотреть на нее, не отводя взгляда.
Об окне я думал и на прогулке. Мысли были праздные, вполне банальные: кто его сделал? Когда? Зачем? Что из него было видно раньше? И так далее, и тому подобное. Когда я вхожу в кабинет, наполненный его светом, эти вопросы никуда не исчезают, но, напротив, возвращаются ко мне с новой силой. Когда я гляжу в это странное стекло, его вид наводит меня на размышления о других старых окнах, потерянных навсегда.
Оно оживает теперь, в сумерках. Когда солнечный свет как будто густеет и начинает метать копья своих лучей прямо в него.
Хотя… как-то это неправильно, говорить о нем «оживает». Ему это не подходит. Сдается мне, «жизнь» никогда не была его сильной стороной. Слишком оно застывшее для этого.
Теперь я хорошо это знаю. В последние дни я немало времени провел, разглядывая центральный красный камешек в окружении ритмично расположенных
