– Воображаю, как это тебя бесит.
– Да, сдержанности мне никогда не хватало. – Он застенчиво улыбнулся. – Да что я все о себе! Наверняка у тебя своих неприятностей хватает.
– Солдатская доля на девяносто девять процентов состоит из неприятностей.
– А на один процент?
– Из ужаса. Так говорят.
– Ах да, – вздохнул Уильям Корнфорд. – Сражения.
Сам он никогда не служил. Во время Первой мировой остался работать в компании, которая в те годы была единственным поставщиком бананов в стране. Понятно, что к военной службе Ларри отношение у него было сложное. С одной стороны, сын покинул компанию в трудный час. Но с другой, он – вклад их семьи в общее дело.
– Так что, Маунтбеттен присматривает за тобой? – спросил его отец.
– Да ну, я просто мальчик на побегушках, только называюсь позвонче.
– И все же я не хочу, чтобы ты пострадал.
Эту должность ему выхлопотал отец. Если Ларри не может оставаться под крылышком «Файфс», пусть хотя бы отсидится в безопасной лондонской штаб-квартире.
– Похоже, – сообщил Ларри, – нашу часть скоро отправят в бой.
И пожалел о сказанном, едва глянув на отца. Стыдно корчить из себя вояку, когда твой отец от тревоги потерял сон.
– Ну, меня-то вряд ли возьмут с собой. Боюсь, я обречен вечно таскать бумажки.
Принесли вино. Отец с обычной учтивостью поблагодарил официанта.
– Прекрасное ронское вино, – обратился он к сыну. – Мы должны выпить за освобождение Франции.
– Как там наш дом, неизвестно? – Ларри имел в виду дом в Нормандии, посреди заповедного леса Форе-д’Ови.
– Кажется, реквизирован немцами, – ответил отец.
Их взгляды встретились поверх поднятых бокалов. Отец и сын одинаково любили Францию. Для Уильяма Корнфорда это была страна великих соборов: Амьенского, Шартрского, соборов в Альби и в Бове. А для Ларри – страна Курбе и Сезанна.
– За Францию, – поддержал тост отца Ларри.
* * *После отмены операции «Рюттер» над Сассексом повисла напряженная тишина. Тысячи солдат, вставших лагерем на холмах Даунс, продолжали учения, предназначенные не столько для поддержания боевой формы, сколько для того, чтобы хоть чем-то их занять. Долгими вечерами выпивалось все больше пива, а теплыми ночами все чаще вспыхивали драки. Июльские грозы миновали, оставив после себя обложную облачность и жаркую духоту. Никто не верил, что операцию отменили окончательно. Все чего-то ждали.
Улучив погожий денек, Ларри, захватив краски и складной мольберт, спустился к заливным лугам на берегу Глинд-Рич. Установил мольберт среди скошенного сена и стал грунтовать доску, которую использовал вместо холста, собираясь запечатлеть вид на холм Маунт-Каберн.
Тем временем на тропинке, ведущей от фермы, показался человек. Ларри присмотрелся: да это же Эд!
– Ну слава богу, хоть одна живая душа! – с чувством воскликнул тот, подходя поближе. – Я тащился с другого конца страны, чтобы повидать Китти, а ее, черт возьми, нет.
– Ты предупреждал ее, что приедешь?
– Я и сам не знал.
Эд встал у Ларри за спиной, глядя на возникающий на доске набросок.
– Знаешь, я тобой прямо восхищаюсь, – заявил он неожиданно.
– Господи, почему? – удивился Ларри.
– Потому что тебе нравится это дело. – Эд мрачно пнул ворох сена. – А мне ничего неохота. Я вечный зритель.
– Ты же хочешь увидеть Китти.
– Это другое. Она вернется только к вечеру. Что мне делать до этого времени?
– Можешь помочь Артуру сгребать сено.
Ларри пошутил, но, к его удивлению, друг охотно принялся за дело. Он ушел на ферму и возвратился чуть позже с легкой тележкой:
– Артур говорит, что я все сделаю не так, но это не важно, потому что сено все равно уже испорчено.
– Надеюсь, ты без меня управишься, – отозвался Ларри.
Эд разделся по пояс, достал из тележки грабли с длинной рукояткой и принялся за работу.
Ларри время от времени отрывался от картины и оборачивался, ожидая увидеть, что друг отдыхает, опершись на грабли, но Эд продолжал трудиться. Стройное крепкое тело поблескивало капельками пота, он работал в таком темпе, что дал бы фору любому фермеру. Сметав копенку высотой по колено, он закидывал сено в тележку, которую тянул за собой. Каждый взмах вил сопровождался коротким уханьем.
Внимание Ларри было приковано к цепочке ближних деревьев и круто поднимающейся за ними местности, увенчанной округлым выступом – холмом Маунт-Каберн. Кисть двигалась быстро, сводя пейзаж к основным элементам, превращая землю и небо в равновесные массы, одна из которых накрывает другую гигантской чашей. Отроги холма встречаются с рассеянным солнечным светом под разными углами, превращаясь в вытянутые треугольники различных тонов. Ларри брал коричневые, красные и желтые тона и наносил грубые короткие мазки, торопясь запечатлеть изменчивый свет.
Когда он снова обратил внимание на товарища, то обнаружил, что в тележке возвышается приличный стог сена.
– Боже мой! – воскликнул он. – Ты же устал. Остановись на минутку, Эд, отдохни.
– Я только в раж вошел, – ответил тот, закидывая очередную копну за высокий борт тележки.
Ларри засмотрелся на него, восхищенный подобной самодисциплиной. Поразительная трудоспособность для человека, которому ничем неохота заниматься!
– Знаешь, как называется то, что ты сейчас делаешь?
– Как? – обернулся Эд, не выпуская из рук вил.
– Это называется искуплением. Ты расплачиваешься за грехи.
– Ну нет, – возразил Эд, – это у вас так, у верующих, а мне за грехи платить не надо. Они у меня бесплатные.
Ларри засмеялся и вернулся к картине.
В полдень появился Диккинсон с корзинкой:
– Милая Мэри над вами сжалилась.
Они втроем уселись в тени тележки с сеном, чтобы съесть хлеб с сыром и выпить сидра. Ларри глянул на Эда: тот раскинулся на скошенной траве, с аппетитом жуя пышный домашний хлеб. На лице и плечах у него подсыхали капли пота.
– Ты похож на красивое здоровое животное, – сказал он.
– Вот и прекрасно, – ответил Эд.
Рекс подошел к мольберту.
– Прямо Сезанн, – похвалил он.
– Стоило вообще мучиться? – усмехнулся Ларри. – Все это уже писали, и намного лучше.
Рекс окинул взглядом молчаливый пейзаж:
– И не подумаешь, что война идет.
– А я люблю войну, – сказал Эд.
– Это потому, что ты романтик, – заметил Ларри. – «И смерть мне мнится почти легчайшим счастьем на земле».[7]
– Хорошо сказал.
– Это не я, это Китс.
– Что касается меня, – сообщил Эд, – к Рождеству меня уже убьют, и меня это устраивает. Когда ты готов к смерти, все кругом приобретает особый вкус и запах.
Ларри нахмурился, веря и не веря своим ушам:
– А как же Китти?
– А что с ней?
– Я думал, ты ее любишь.
– О господи, даже не знаю. – Эд растянулся на земле в полный рост. – Какое будущее я могу предложить этой девушке?
– А ты рассказал ей о своих планах умереть к Рождеству? – Она мне не верит. Думает, если будет сильно меня любить, так меня и не убьют.
– Она права, – кивнул Ларри. – Трудно даже вообразить, что человек, которого ты любишь, может умереть.
– Я легко могу представить, что мы все умрем, – ответил Эд. – Видимо, это значит, что я никого не люблю.
– Китти
