Ромион — дурак, он ничего не понимает. Но Дамиан, он-то почему убирает мое блюдце? И почему оба брата смотрят на королеву, как на опасное насекомое? Она же такая милая, такая красивая и очаровательная, такая… родная.
Мне представляют маленького Томми. Малыш похож на мать, тоже безумно милый и красивый. Когда вырастет, будет ярким сердцеедом. Я смеюсь вместе с ним и уже начинаю тосковать, когда он уходит… А тоску надо запивать, так папа говорит. Королева смеется и подливает мне сока, от которого хочется спать и голова становится пустой, как после третьей рюмки ликера. Я обмякаю в кресле — был бы салат, наверное, упала бы в него лицом. И пытаюсь заснуть. Все хорошо. Все так хорошо, как и должно быть.
И смех прекрасной королевы…
Тем временем семейный обед продолжается. Смеющаяся королева интересуется у Ромиона, нравится ли ему невеста. Ромион заверяет мачеху: нравится, он влюблен, буквально с первого взгляда. «Что же ты ее не поцелуешь?» — смеется королева. Ромион бледнеет и говорит, что не смеет: до свадьбы — ни-ни.
У Дамиана спрашивают, как там демоны? Тут же выясняется, что королева знает про анималия, который Дамиана чуть не съел. Ах, какой кошмар, какой ужас…
Я пьяно улыбаюсь. Жалостливая королева…
Потом ее величество изволит поделиться своими мыслями по поводу летнего фестиваля. Ну, разумеется, бал. Что еще? Турнир? Да, пожалуй. Розалинда, ты любишь турниры?
Я хочу сказать, что не люблю и не умею прясть и у меня нет ленты для Дамиана, то есть Ромиона, то есть… Но я могу только, улыбаясь, кивнуть. Да, все-все, лишь бы королева смеялась.
Она и смеется.
Потом вслух думает, что еще можно было бы провести во время праздника? Может быть…
Ромион довольно тихо вспоминает, что раньше во время цветочного фестиваля проводили конкурсы красоты. Восхищались женщинами, а особенно самой красивой из них, которую сами же и выбирали…
После этого за столом наступает затишье — только я смеюсь. Какой смешной обычай, какой смешной праздник, какое все смешное!
— Зачем выбирать первую красавицу? — изгибает бровь королева, глядя на Ромиона. — Разве не очевидно, что нет никого краше меня?
И снова тишина. Только я хихикаю. Ой, ну это же так смешно! Особенно когда Дамиан вдруг бросает на Ромиона предостерегающий взгляд, а принц витиевато рассказывает, что королева, конечно, красива, но обычай…
На какое-то малюсенькое мгновение черты королевы так искажаются от злости, что теряют всю красоту. Я вздрагиваю, но мгновение проходит, и все снова мило, смешно и замечательно.
Улыбаясь, королева щелкает пальцами, и перед ней возникает зеркало, наверное, волшебное, потому что не может же оно просто так висеть… И светиться… И говорить…
Королева, поглядывая на Ромиона, интересуется, она ли всех краше на этой земле?
«Ой, пародия на „Белоснежку“!» — улыбаюсь я, но ничего не говорю. Я не могу говорить, только улыбаться и тихо посмеиваться…
Зеркало мигает. И тут же сообщает, что да, королева хороша собой, но другая затмила ее красой. Королева меняется в лице — паника и ужас. И с паникой и ужасом в голосе она спрашивает, кто эта другая?
И зеркало показывает. Меня.
Причем меня днем — что намного смешнее, чем покажи оно меня ночью. Безумно «прекрасная» лягушка вращается вместе с зеркалом и улыбается — тоже безумно «прекрасно».
Я смеюсь. И не понимаю, почему не смеются остальные? Почему Ромион так вцепился в подлокотники. Почему Дамиан стоит рядом с таким видом, будто меня надо защищать? Кстати, а где Габриэль?
— Сломалось, — спустя паузу говорит королева. И ловит падающее зеркало. — Точно, сломалось.
И в доказательство грохает его об пол.
Я пытаюсь сказать ей, что бить зеркала — к неудаче, но получается один только смех.
— Ну никто же не назовет ее красивой! — беспомощно восклицает королева, глядя на меня.
Я киваю. Нет, никто. Я, дневная, красива? Да это же смешно!
Ромион делает попытку уйти. Дескать, спасибо вам за обед, пирог очень вкусный (вкусный? Он же ни кусочка не попробовал — а зря!), но что-то мы засиделись, не пора ли нам…
Королева поворачивается к нему, и всю ее напускную беззаботность будто рукой снимает. Особенно когда Ромион серьезно говорит, что раз мы с ним (мы с ним?) так любим друг друга (любим?!), то почему бы не сыграть свадьбу пораньше? Например, завтра.
Королева снова улыбается, но совсем не радостно.
— Завтра? Не успеешь! — и вдруг бросает на стол какую-то не то подвеску, не то склянку. Не знаю, да и неважно — оно тут же разбивается, и в комнате наступает не просто гнетущая тишина… Это мрак, только почему-то невидимый. Как будто бывает невидимый мрак! Но, очевидно, бывает, потому что он крадется к бледному, сжавшемуся Ромиону — не тень, не туман. Просто ощущение. Зато очень яркое: опасность, зло.
А королева вдруг встает, разводит руки и торжественно объявляет, что когда Ромиону минет семнадцать, он уколет руку веретеном и навсегда заснет мертвым сном.
Проклятие окутывает принца, Ромион в отчаянии закрывает глаза, тут же открывает и пусто, как смертник, смотрит на счастливую королеву, которая смеется: не бывать тебе королем!
Мне тоже смешно: не так же в «Спящей красавице» все было! И заснуть должна принцесса, а не принц. И не навсегда, а…
— Пока не разбудит тебя поцелуй настоящей любви! — вырывается у меня, и королева замирает с улыбкой на губах, а нити проклятья гнутся и окрашиваются в розовый — под цвет любви. И уже нет гнетущего ощущения смерти, потому что сон — это же совсем не смерть…
— Фея! — выдыхает вдруг королева, и ее руки дрожат. — Звезды, фея!
А Ромион поднимает голову, и на мгновение в его глазах такая благодарность, как будто я его от смерти спасла, как минимум.
— Я не фея, — улыбаюсь я королеве. — Это моя мама — фея,
