Иногда команды карателей являются среди ночи. Колотят в дверь неблагонадежного прикладами или отворяют ее заранее припасенными отмычками. Врываются в спящий дом, с истерической поспешностью роются в ящиках комода, ногой открывают дверь в супружескую спальню и приказывают разбуженному хозяину следовать за ними для проверки. Беднягу, пытающегося наспех одеться, толкают к дверям со свисающими из-под рубахи подтяжками, вырывают из объятий плачущей жены, Скажи детям, что я. Ударами прикладов в спину его заставляют забраться в кузов грузовика, где уже сидят другие люди в тиковых штанах, сидят молча, свесив головы, покорно опустив руки вдоль тела. Грузовик трогается. Несколько мгновений надежды. Потом грузовик сворачивает с дороги на проселок. Людей высаживают. Строят в шеренгу. Расстреливают.
На протяжении месяцев, пишет Бернанос, «команды убийц, разъезжающие из деревни в деревню на реквизированных с этой целью грузовиках, хладнокровно расстреляли тысячи людей, признанных неблагонадежными». А его паскудство архиепископ Пальмы, которому об этом известно, как и всем, выказывает тем не менее при любой возможности и как ни в чем не бывало «свою солидарность этим палачам, иные из которых даже не скрывают, что повинны в короткой агонии сотни людей».
Как ни в чем не бывало священники раздают своей пастве картинки, на которых Святой Крест окружен пушками (моя мать до сих пор хранит одну такую в коробке с фотографиями).
Как ни в чем не бывало новоиспеченные карлисты[66] с вышитым на рубахах Сердцем Иисусовым расстреливают во имя Христа людей, из-за одного простого слова объявленных неблагонадежными.
Как ни в чем не бывало испанский епископат, продавшийся убийцам, благословляет террор, воцаренный ими in nomine Domini[67].
И как ни в чем не бывало вся католическая Европа помалкивает.
Несказанное отвращение испытывает Бернанос при виде этого гнусного лицемерия.
То же самое испытываю я спустя годы.
Хосе вышел с последнего собрания в деревне настолько ошарашенным, что был не в состоянии ничего противопоставить его решению.
Но очень скоро, спускаясь с Хуаном по узенькой калье дель Сепулькро, он приходит в себя.
Он-то думал какой же я дурак! он думал, что его прекрасные идеи не могут не победить. Думал, что от вызванных ими сомнений можно запросто отмахнуться. Он воображал, я олух царя небесного! что быть значит больше, чем иметь (понятия быть и иметь он вычитал в одной статье в газете, и они привели его в восторг). Он недооценил, это меня пришибло, недооценил, насколько для этой деревенщины страх лишиться своих дерьмовых коз и жалких домишек
Ты забыл еще, это очень важно, места на кладбище (Хуан)
сильнее желания вдыхать аромат красных роз революции (насмешливая и грустная ухмылка).
Это первый извлеченный им урок. И ему горько.
Увы, он вынужден признать: все перспективы, которые могли бы открыть им глаза и горизонты, для них — бездна. Они хотят другого — плоского, тусклого, неизменного. И ему обидно.
Хуан, ему бы в учителя, пускается в пространное объяснение этой косности, которое Хосе, переваривая свое разочарование, слушает вполуха. Мне жаль, но я должен тебе сказать, дружище, что здешние крестьяне мало того что привыкли к неизменности своей жизни, они и дорожат ею изрядно, как дорожат неизменным приходом весны вслед за зимой, как дорожат своими неизменными оливами на своих неизменных холмах, как дорожат неизменными узами, связывающими их с семьей Бургосов, перед которыми они неизменно пресмыкаются,
Как дорожат, и это всего хуже, своими неизменными предрассудками, добавляет Хосе, и все новое, продолжает Хуан, хоть обычно он немногословен, но сейчас ему кажется, что складывающиеся во фразы слова немного его успокаивают, все новое, будь оно для них трижды благом, представляется им грехом, ибо отступлением от незыблемого порядка, определяющего их жизнь, и (напустив на себя профессорскую серьезность), и грубым нарушением закона сохранения энергии, который гласит, что суммарная энергия любой системы остается с течением времени неизменной величиной.
Если объяснять это по науке, хмыкает Хосе, ему и грустно, и смешно.
Вот они и гниют в нищете и убожестве и считают себя разумными людьми, погрязнув в допотопной рутине, закоснев в общих местах и затвердив четыре-пять напыщенно-глупых пословиц.
Лучше синица в руках, чем журавль в небе, бормочет Хосе с придурковатым видом.
Хочешь знать, старина, почему Астурийское восстание тридцать четвертого года[68] не вызвало среди них волнений, тогда как другие края всколыхнуло? Потому что, это только моя гипотеза, потому что всеобщий энтузиазм, которым встретили провозглашение Республики, у них трансформировался в это самое убеждение, что новый режим ничегошеньки не изменит в их жизни. К тому же они сами говорят, что американский комфорт им по
Да им же вовсе не это предлагают! — взвивается Хосе и ускоряет шаг, в то время как мозг его кипит от возмущения.
Они идут мимо большого дома Бургосов, и весь гнев Хосе обрушивается на Диего, богатенького сынка, сбившего всех с панталыку.
От рыжего жди беды. Я чую, жди беды от этого ублюдка.
Ты видел, как он заговорил им зубы, как всех уболтал, мол-де, охолонем, успокоимся, не будем пороть горячку, mollo, тише едешь — дальше будешь, вся эта липовая мудрость, мать ее за ногу! Вот мразь!
Мастак морочить этих недоумков!
Попались они на крючок готовенькими.
Болваны все как один!
Ослы!
Не надо, por favor[69], не обижай наших ослов!
Они только плеть и понимают, в политике, да и во всем!
От рыжего они получат, мало не покажется!
Que le den por culo![70]
Аж тошно.
Да пошли они все куда подальше, эти олухи.
Надо сваливать из этой дыры.
Именно в эту минуту у Хосе созревает замысел покинуть деревню.
Он излагает другу план, за несколько секунд сложившийся в его голове: они уедут в большой город на грузовичке отца Хуана, поживут несколько дней в квартире у господ Овьедо, где его сестра Франсиска работает горничной, а потом завербуются в колонну Дуррути[71], чтобы отбить Сарагосу у подлецов-националов.
В последнем письме, которое Монсе прочла родителям (они не умеют читать), сестра Франсиска не без гордости сообщила, что ее duecos[72] бежали из города, оставив ей, так они ей доверяли, ключи от квартиры. Ее duecos очень богаты. Сеньор — хозяин кондитерской фабрики, а сеньора с длиннющей фамилией из очень знатной семьи. Они так испугались революции, что, припрятав фамильные драгоценности под паркетом и переведя деньги на швейцарские счета, бежали, унизав руки золотыми перстнями, а запястья золотыми часами, к родным сеньоры в Бургос, оказавшийся в руках франкистов.
И Франсиска оправдала доверие своих duecos,
