Общий взрыв смеха.
В великие времена нужны великие действия, говорит он, повторяя то, что слышал в Лериме: Заберем назад земли, которые у нас украли, обобществим их и поделим.
Предложение встречено исступленным восторгом.
Один крестьянин поднимает палец и спрашивает с деланым простодушием:
А женщин тоже обобществим?
Новые взрывы смеха.
Всем весело, все рады.
Только группка вокруг отца Хосе, несколько его друзей — таких же мелких собственников, и группка вокруг Диего и двух его товарищей-коммунистов, похоже, не разделяют всеобщей эйфории. На губах Диего насмешливая улыбочка человека, провидящего раньше всех грядущее поражение.
Он решается заговорить.
Объявляет, что берет слово от имени тех, кто живет в реальной стране, y no en las nubes[48], не в облаках.
Он говорит, что решение обобществить земли слишком поспешно и может быть чревато пагубными последствиями.
Он говорит Mollo[49], говорит Благоразумие, говорит Общественный Порядок, говорит Реализм, говорит Выждать, говорит
Но его рыжим волосам, его белой коже, хрупким плечам и холодным словам трудно покорить сердца, и сейчас почти никто его не слушает.
Не дав ему времени изложить свои доводы, да куда он лезет, недоумок? Хосе перебивает его пылкой речью. Он предлагает не только конфисковать земли у самых богатых, но и сжечь все кадастровые книги и все бумаги о праве собственности, запалить большой костер, кто за?
Лес рук взмывает вверх.
Принято большинством голосов.
Бумаги о праве собственности будут сожжены 27-го на Церковной площади.
Все аплодируют. Ликуют. Обнимаются. Загорелись даже самые молчаливые. Меньше других разделявшие идеи Хосе, но вовремя понявшие, куда ветер дует, они тотчас переметнулись на его сторону и теперь говорят громче и жарче всех.
Осталось обсудить вот что, заключает Хосе, когда вновь воцаряется тишина: как делить землю — на равные наделы или по количеству ртов в семье?
Следующее собрание назначено через шесть дней, на нем и будет решен этот вопрос.
Назавтра вся деревня кипит. На окнах вывешены красно-черные флаги, люди выкрикивают лозунги, горячатся, надсаживают глотки, жестикулируют, тараторят взахлеб, набрасываются на редкие номера «Солидаридад обрера», дошедшие до деревни, и упиваются клокочущими фразами, La gran epopeya del proletariado ibérico, La marcha triunfal de los milicianos del pueblo, La palpitaciyn histórica que resuena en todos los pechos у la magnifica union de los camaradas de lucha tan sublime у esperamadora…[50]
Два дня спустя энтузиазм постепенно идет на убыль. Все охолонули. Призадумались. Пересмотрели задним числом за партией в домино вчерашние опрометчивые восторги и ребяческую радость, овладевшую умами. Короче говоря, опамятовались. И хоть никто не решается высказаться открыто против мер, предложенных Хосе, в молчании или недомолвках уже начинает проявляться неприятие.
Макарио, сапожник, самый несговорчивый из всех, сетует, дубль шесть, что голосовали так поспешно: demasiado adelantadas[51]!
Диего, сын дона Хайме, который стоит, облокотившись на стойку бара, соглашается с этим мнением.
Смотри-ка, это рыжий заговорил? У него есть язык? Надо же! Ну-ка, ну-ка, что он нам скажет, сынок Бургосов? Цирюльник дружелюбно подмигивает всем сразу.
Он скажет, говорит Диего, лишь улыбнувшись в ответ на эти замечания о своей особе, он скажет, что не надо рубить сплеча, скажет, что принуждение к коллективизации — глупость несусветная, а строить из себя героев-анархистов, мол, мы камня на камне не оставим, и идите все к чертям, значит лишиться поддержки Европы, которая в штаны наложит со страху при одной мысли о революции.
А ты, никак, думаешь, что Европа нам поможет за наши красивые глаза? — спрашивает Мануэль (член CNT из компании Хосе), думаешь, Европа такая дура, что полезет на рожон за нас, этаких красавцев, черт побери? Я просто сказал, холодно отвечает Диего, что нечего ее еще сильнее стращать бакунинскими бреднями. Не стоит.
А ведь мальчуган где-то прав, говорит Макарио. Есть кой-чего в голове у парнишки. Даром что зеленый.
Три дня спустя, совершенно протрезвев и злясь на себя, что поддались эйфории, крестьяне уже выказывают свои сомнения и растущую тревогу. И в кафе Бендисьон разгораются такие споры, что мужчины за рядами костяшек домино и думать забывают об игре. Тирады, препирательства, беру прикуп, брань, сквернословие, пасую, сократовские выпады, сервантесовский запал, дубль четыре, пылкие речи против эксплуататоров, осмотрительные поправки, твой ход, скептические насмешки, да он соображает, что говорит, предложения и контрпредложения следуют друг за другом и переплетаются в ритме, заданном брошенными через каждые две фразы coco и, для пущей значимости, Me cago en Dios и Me cago en tu puta madre, а чаще коротким и ясным Me cago en[52].
Два непреложных факта вытекают из этих бурных дебатов:
1 — те, кто с жаром голосовал за решение, с неменьшим жаром тревожатся теперь о его последствиях,
2 — число противников коллективизации, неуклонно нарастая, за один день увеличилось с десяти до тридцати.
Четыре дня спустя уже и с самых мягких языков, взбодренных наэлектризованной атмосферой, сыплются крепкие слова.
Все или почти все требуют теперь порядка, дисциплины и твердой руки, черт бы все побрал.
Они, конечно же, не против революции, — кто бы сомневался? — но опасаются подстрекателей-смутьянов, занесших в страну сомнительные идеи неких психопатов с Востока.
Они говорят, что головорезы, расплодившиеся в городах, подхватили их первыми.
Говорят, что Хосе в Лериме сошелся с ними накоротке, no me extraca[53].
Что он горе горькое для своего бедного отца.
Что он чудик.
Блаженный.
Что он верит во всеобщее счастье.
Какой ужас!
Что он думает, будто в этих пресловутых коммунах люди станут добрыми, порядочными, честными, великодушными, умными, щедрыми, мужественными, миролюбивыми, благ
Еще чего! (Смех.)
Что все раздоры исчезнут, как по волшебству.
Qué aburrimiento![54] (Смех.)
Что на работу все забьют, и будет каждый день воскресенье!
Ох нет! Смилуйтесь! Семь дней в неделю баклуши бить — это ж подохнешь!
Что мертвые воскреснут (смех) и свершится еще тысяча подобных чудес (смех).
Что Хосе и его клика ратуют за развод.
Madre mía![55]
И за полигамию!
За поли — что?
За право трахать десяток шлюх зараз.
Nada menos[56].
Что эти расчудесные коммуны, где будут свободно любить друг друга мужчины и женщины, чистые, как утренняя роса, на самом деле суть бред сексуальных маньяков, у которых свербит в портках, и ничего больше (к теме секса возвращаются часто, это вопрос ого-го какой животрепещущий).
Что, кстати, про это самое, Хосе-то un tío especial[57], у него и novia[58] нет, может, он педик?
Короче говоря, приводят сотни доводов, от самых разумных, до самых абсурдных, с единственной целью пойти на попятный. И под конец выкладывают убойный аргумент, вот он: Какой дурак поверит, что можно обойтись без крутого вожака и не перебить друг друга? Более того: без денег и власти, чтобы отличать важных птиц от всех прочих?
И все это недоверие идеям Хосе, вместе взятое и высказанное открыто, сплачивает их так же, как сплотила несколько дней назад перспектива революции.
В этот четвертый день то, что говорилось недомолвками, выкрикивается в полный голос.
На пятый
