— Отец. Мама. Простите. Теперь я ваш единственный сын.
В толпе слуг сдавленно рыдают горничные. Мужчины стоят, опустив головы. Вероника вцепилась в дверной косяк обеими руками и беззвучно плачет. Амелия смотрит на взрослых круглыми глазами и первая подаёт голос:
— Папа? Где дядя Ники? Что ты сказал такое, я не понимаю…
Она подходит к Каро-старшим, дёргает за платье бабушку:
— Бабуля, ты что? Мы во что-то играем, да?
Ивонн кладёт ей ладонь на макушку, девочка уворачивается, рука бессильно падает. От взгляда деда Амелия пятится, натыкается на ручку кресла. Оборачивается, поправляет поясок платья. Внимательно вглядывается в лицо отца.
— Папа? Ты сердишься на дядю Ники? Не надо, пожалуйста. Когда вы все такие, мне страшно. Я отругаю его, если он провинился… Папа?
— Милая. Дяди Ники больше нет, — слова будто продираются сквозь горло, царапаясь, раня.
Амелия отчаянно трясёт головой.
— Он что — ушёл? — звонко и яростно кричит она, отступая к двери. — Он решил, что может бросить нас? Папа! Я его так отругаю, как никогда! Ему стыдно будет, и он вернётся!
И с топотом бежит по коридору, открывая все двери на своём пути, и зовёт:
— Дядя Ники! Где ты? Дядя Ники!
У входа в спортзал Амелия спотыкается и растягивается во весь рост, обдирая коленку. Встаёт, сердито шипит, хромает в зал.
— Дядя Ники! Ты тут? Отзовись, я не играю больше! Я упа-ла-аааа!
Слова растворяются в отчаянном рёве. Амелия бьёт кулаком по боксёрской груше и медленно плетётся в комнату Доминика. Там она падает на его незастеленную кровать, визжит, скулит и орёт так отчаянно, что её слышат все в доме.
— Вернись! Так нечестно! Ты не можешь! Верни-ись! Дядя Ники, не бросай меня! Ты же мой друг! Друг! Дядя Ники!
Взрослые расходятся из гостиной. Вероника бежит за успокоительными каплями, но Бастиан останавливает её на пороге комнаты, где рыдает дочь:
— Нельзя. Дай ей выплакаться и смириться. Иначе будет только хуже.
— Бастиан, ей очень плохо. Нужна ласка, помощь и сочувствие, — мягко настаивает Вероника.
— Хватит растить из неё своё бесхребетное подобие! — взрывается Советник Каро. — Достаточно с этой семьи одного избалованного ребёнка, которого выпотрошили ночью, как рыбу! Не можешь воспитывать, как надо — обслуживай и не вмешивайся, поняла?
Жена отшатывается, расплёскивает на платье содержимое стакана. В коридор выбегает растрёпанная Амелия, расталкивает отца и мать, смотрит на них с настоящей взрослой ненавистью и выкрикивает:
— Вы! Оба! Отвратительные! Я не хочу вас больше любить! Оставьте меня в покое! Это теперь моя комната! И вещи мои!
И прежде, чем остолбеневшие родители успевают опомниться, дочь захлопывает за собой двери комнаты Ники и поворачивает в замке ключ.
Поздно вечером Бастиан приходит в отцовский кабинет. Фабьен сдержан, внешне спокоен, но уполовиненная бутылка виски на столе говорит о другом. В кабинете идеальный порядок, но отец то и дело переставляет вещи, берёт со стеллажа книги, меняет их местами, перекладывает бумаги на столе.
— Сядь, сын, — он указывает на тяжёлый резной стул напротив себя. — И расскажи, что знаешь.
— Мама как? — спрашивает Бастиан, глядя на вытертый ковёр под ногами.
— Мама призвала врача, напилась лекарств и спит. Она любила этого засранца. Виски?
— Нет, спасибо. Мне как никогда нужна ясная голова.
Фабьен наливает себе полбокала, выпивает в три глотка. Морщится, смотрит на сына выжидающе. Бастиан смотрит в пол.
— Амелия забаррикадировалась в комнате, — тихо сообщает он.
— Захочет в туалет — выйдет, — усмехается Фабьен.
Снова воцаряется молчание. Отец не решается спросить, сын — рассказать. За окном покачивается ветка сирени, седая в свете фонаря. В глубине дома гулко бьют часы.
— Ему перерезали горло, — тяжело роняя слова, начинает Бастиан. — В животе рана. Глубокая. Свидетелей пока не нашли. Начальник полиции сказал, что ранения не ножевые. Предположительно тесак или что-то вроде меча.
— Скорее тесак, — кивает Фабьен Каро. — Откуда у этой голытьбы меч? Хотя… За те сорок пять лет, что я занимаю пост главного судьи города, я всякое видел. В том числе и раны, нанесённые мечом.
— Его оставили в морге полицейского управления одиннадцатого сектора. Тело не отдадут, пока всё не опишут. Кремировать придётся там же, в Третьем круге, — Бастиан делает паузу, задумчиво продолжает: — Электромобиль нашли брошенным в том же секторе, но далеко от места, где погиб брат. Что заставило его оставить машину и идти куда-то?
— Он с кем-то был. С тем, кто убил его.
Бастиан сжимает кулаки так, что хрустят суставы.
— Я знаю, с кем. И клянусь, отец, я ей этого не прощу. Найду и собственноручно выпотрошу.
Фабьен подходит к сыну, кладёт руку ему на плечо. Неяркий свет настольной лампы делает черты лица острее, усиливая морщины и тени, и судья от этого выглядит лет на пятнадцать старше.
— Бастиан, будь осмотрителен. Существует Закон. Виновных найдут и накажут. Не вздумай в этом мараться. Помни, кто ты, Советник.
Бастиан поднимает голову и смотрит отцу в глаза.
— Я сын главного судьи. Я помню, в чьих руках здесь Закон. Я не подведу.
— Слыш, ты точно не мужиком родилась?
— Точно. А что?
Сорси отступает назад на шаг, придирчиво рассматривает Акеми. Та отставляет в сторону ведро с половой тряпкой, выпрямляется.
— На тебе это платье сидит, как на мужике, — сообщает Сорси. — Пояс вечно кое-как завязан, один рукав выше другого, рюшки по краю внутрь завернулись. Всю прошлую неделю ходила мятая, с пятном на видном месте.
Акеми с плеском роняет тряпку в ведро, полощет, эмоционально отжимает. Сорси подпрыгивает, устраивается на постаменте для усопших, закинув ногу на ногу. Руки в перчатках-«сетках» ворошат искусственные цветы, от рыжих дредов разит куревом, татуировки на плечах и шее похожи на кружева.
— Ну не обижайся! — примирительно тянет Сорси. — Ты сегодня до тошноты неразговорчива, а мне скучно.
Акеми выливает грязную воду
