— Боль — это жизнь, смертная. Если больно, значит, не сдохла еще. Боли радоваться надо.
— Зачем делать больно, если можно осторожно, если можно от нее избавить.
От мази на глазах раны затягиваются, а я вниз веду к пояснице и поясу штанов. Спина у него очень сильная, широкая с бугрящимися под смуглой кожей мышцами, они так и перекатываются под моими ладонями.
— Зачем врага от боли избавлять?
— Вы меня закрыли от псов. Я знаю. Это из-за меня раны…
Резко на ноги вскочил и выбил мазь у меня из рук.
В глазах языки пламени дергаются, и брови ровные на переносице сошлись.
— К девкам иди. Хватит дурью маяться, вы, смертные, ни на что не годные, кроме как подыхать под навскими владыками, раскинув ноги в стороны.
А я на его голый торс смотрю, и дышать становится нечем, кожа лоснится от бликов разведенного невдалеке костра, мощное тело, напряженное, жилистое. Каждая мышца рельефно прорисована, на груди все те-же иероглифы и какой-то орнамент там, где ребра. Он дышит, а его живот плоский то поднимается, то опадает с тонкой полоской волос, убегающей за пояс узких штанов. Подняла взгляд на его лицо, и щеки полыхают от того, что осмелилась нагло рассматривать, с глазами князя встретилась, и в горле пересохло с такой силой, что я даже сглотнуть не смогла. На меня еще никогда так не смотрели, мне показалось, что от этого взгляда я сама плавлюсь изнутри, горю. Голод в глазах его первобытный, мужской или плотоядный — я так и не поняла, но от этих завораживающих змеиных глаз все тело задрожало, и волны невозможного удовольствия по нему растекаются, и соски снова сжимаются в тугие узлы, и хочется, чтоб снова их трогал… как там в воде.
— Врожка, — рявкнул так, что воздух задрожал и уши заболели, — почему простоволосая ходит и лицо не закрашено?
Врожка как из-под земли появился, то на меня смотрит, то на барина своего.
— Так обтерлось. Прыгали-скакали. А краску наносить некому. Пелагеи нет.
— Накидку ей найди самую грязную и засаленную, волосы сажей обмажь. Пусть их спрячет и лицо капюшоном закроет. С Таиром в конце самом поедет. Что у других с лицами?
— Я не проверял, барин. Но могу проверить.
— Проверь. Как к границе приблизимся, чтоб не пялились на девок стражи лесные. Повозки нет с нами. Одноглазый ошалеет, черт наглый, и начнет требовать, кого не положено.
— А кого не положено? — округлил глаза Врожка. — По правилам любую забрать может.
Князь сверкнул глазами, и шут скукожился весь, подобрался.
— Изыди, Врож, не зли. Не то в довесок с откупом пойдешь. Рубаху мне найди чистую.
Врожка меня за руку схватил и как раз за собой потащил, как вдруг стал словно в землю вкопанный.
— Чтоб меня черви навские живым обгладывали.
— Что такое?
— Ваши раны…
— Что с ними? Гниют?
— Нет… то есть их нету.
Я сама от удивления замерла — вся спина воеводы чистая, словно и раны ни одной на ней не было никогда. Только дракон уродливый крыльями колышет, когда князь напрягается или руками шевелит.
— Пелагея зелье, значит, новое состряпала.
— Нет. Зелье то же, что и всегда. Я спрашивал, когда брал. Да и что сучка старая уже может наварить, все одно и то же веками. Черное колдовство вне закона, а белым она и так промышляет.
Они друг на друга посмотрели, а потом на меня.
— Та нет. Смертная — она бесполезная. О мире нашем вряд ли представление имеет.
Я медленно выдохнула и стараюсь на склянку с красной мазью не смотреть, чтоб и они не увидели. И самой страшно — откуда знаю все это, или кто в уши нашептывает. Проклятое место. Не знаю, что с ним не так, и все страшнее становится и тревожнее.
Дальше Врожка распорядился, чтоб воины нас везли каждый в своем седле. Я теперь с кем-то другим сидела, от него пахло невкусно и неприятно, и руки меня держали иначе совсем, локтем давили к себе, как неживую. Словно трогать запрещено было ладонями. Я взглядом князя поискала, и когда нашла, пальцы сами сжались в кулаки — с ним Забава теперь ехала впереди, я по накидке узнала — она у нее цветами расшитая, как она сказала — мамки да няньки к ритуалу великому ее готовили. Она одна предназначена Вию. Я даже забыла про Вия этого, одно имя в дрожь бросает и Гоголевские повести напоминает. Только сейчас не от ужаса все тело напряжением сковало. А у меня только одно в голове пульсирует — а князь девку эту черноволосую тоже ладонями держит или локтем? Трогает ли ее длинными пальцами?
Я голову вскинула, чтобы увидеть, где он, как меня тут же сильно сдавили под ребрами, чтоб не смотрела вперед, а только на седло. Когда мы ждали воинов, одна из девушек сказала, что в Лихолесе нельзя никуда смотреть, только в землю или себе на руки. Нельзя с лихим взглядом встречаться, и лицо держать надо закрытым. Но никто не знал, кого и как Лихо выбирает себе, и почему.
В лесу все так же воняло серой и торфом, и я смотрела перед собой на землю, где то тут, то там вспыхивали огоньки. Словно лампочки или гирлянды — страшно и красиво одновременно. Потом я пойму, что они дорогу воинам показывают, ведут в логово Лиха у самой границы, а может, и заманивают в самую топь. По мере того, как продвигались все дальше, ветер становился все сильнее, несколько раз капюшон мне с головы содрал и факелы в руках воинов гасил. Пока заново разжигали, мне казалось, что ветер материализуется в ледяные веревки и по телу моему шарит. Невольно голову вскинула и от ужаса чуть не заорала, но в горло воздух ледяной забился, и я зажмурилась, не зная каким образом вспоминая Отче наш и дрожа от невыносимого холода и панического страха. То, что
