— Ты не отвечаешь мне, — сухо проговорил граф. — Что можешь ты иметь против моего намерения? Разве оно не справедливо, не естественно? Неужели я должен быть лишен утешений, которые достаются на долю самых несчастных? Разве я оскорбил твои чувства? Хитрил ли я с тобой? Был ли я жесток к тебе?
— Нет, отец мой.
— Отчего же ты не соглашаешься на мои просьбы?
— Мое решение принято… Я посвящаю себя Богу.
Я вздрогнул с головы до ног: столько твердости в таком слабом теле. Она сидела, словно статуя Мадонны в башне Гюга, хрупкая, спокойная, бесстрастная.
В глазах графа показался лихорадочный блеск. Я сделал знак молодой графине, чтобы она дала ему хоть какую-нибудь надежду для успокоения его все возраставшего волнения; она, казалось, не заметила этого.
— Итак, — продолжал он голосом, прерывавшимся от волнения, — ты согласилась бы видеть гибель твоего отца? Достаточно было бы одного твоего слова, чтобы возвратить ему жизнь; ты не скажешь этого слова?
— Жизнь принадлежит не человеку, а Богу, — сказала Одиль, — мое слово ничего не значит.
— Это прекрасные нравственные положения, которыми отделываются от всяких обязанностей, — с горечью проговорил граф. — Но разве Бог, о котором ты беспрестанно говоришь, не сказал: «Чти отца твоего и матерь твою?»
— Я почитаю вас, отец мой, — кротко возразила Одиль, — но замужество — не моя обязанность.
Я услышал, как граф заскрежетал зубами. Он сохранил наружное спокойствие; потом быстро обернулся.
— Уходи, — сказал он, — мне больно видеть тебя.
И, весь бледный, обратился ко мне со свирепой улыбкой:
— Доктор, нет ли у вас какого-нибудь сильного яда?.. Такого яда, который убивал бы мгновенно, как молния?.. Это было бы человечно, если бы вы мне дали немного… Если бы вы знали, как я страдаю!
Черты лица его исказились; он был бледен, как мертвец.
Одиль встала и пошла к двери.
— Останься! — прорычал граф. — Я хочу проклясть тебя!..
До этих пор я держался в стороне, не смея становиться между отцом и дочерью; теперь я не мог выдержать.
— Ваше сиятельство! — вскрикнул я. — Ради вашего здоровья, ради справедливости, успокойтесь, от этого зависит ваша жизнь!
— Что жизнь для меня? Что будущее? Ах, зачем у меня нет ножа, чтобы покончить с собой? Дайте мне умереть!
Его волнение возрастало с каждой минутой. Я предвидел момент, когда, вне себя от гнева, он бросится на свое дитя, чтобы уничтожить его. Девушка, спокойная, бледная, стала на колени на пороге.
Дверь была открыта, и я увидел позади молодой девушки Спервера. Щеки у него конвульсивно подергивались; вид был потерянный. Он подошел на цыпочках и, наклонившись к Одиль, оказал ей:
— Графиня!.. Графиня Одиль!.. Граф такой хороший человек! Если бы вы только сказали: может быть… посмотрим… позже!
Она ничего не ответила и продолжала стоять в той же позе.
Я дал графу Нидеку несколько капель опия; он опустился с глубоким вздохом на подушки и погрузился в глубокий, тяжелый сон, дыхание его стало ровнее.
Одиль встала; ее старая гувернантка, не произнесшая ни слова, вышла вместе с ней. Спервер и я смотрели им вслед. Они медленно удалялись. Какое-то спокойное величие выражалось в походке графини; она казалась живым воплощением исполненного долга.
Когда она исчезла в глубине коридора, Гедеон обернулся ко мне:
— Ну, Фриц, — проговорил он серьезным тоном, — что думаешь ты обо всем этом?
Я молча опустил голову: твердость духа молодой девушки пугала меня.
Спервер негодовал.
— Вот оно, счастье великих мира сего! — вскричал он, выходя из комнаты графа. — Стоит быть графом Нидеком, иметь замки, леса, пруды, лучшие поместья в Шварцвальде для того, чтобы молодая девушка говорила вам своим нежным голосом: «Ты хочешь? Ну, а я не хочу! Ты меня просишь? А я отвечаю: — Это невозможно!» Боже мой! Какое горе! Не лучше ли в сто раз родиться сыном дровосека и жить спокойно своим трудом? Пойдем прочь отсюда, Фриц. Я задыхаюсь…. мне нужно вздохнуть чистым воздухом.
Он взял меня под руку и увел в коридор.
Было около девяти часов. Погода, такая чудесная утром, при восходе солнца, стала облачной. Холодный ветер наносил снег на окна, и я с трудом мог разглядеть вершины соседних гор.
Мы собирались спуститься с лестницы, которая шла на главный двор, и на повороте коридора столкнулись нос к носу с Тоби Оффенлохом.
Почтенный дворецкий задыхался.
— Эй! — сказал он, загораживая нам дорогу тростью. — Куда это вы так бежите, черт возьми!.. А завтрак?
— Завтрак? Какой завтрак? — спросил Спервер.
— Как какой завтрак? Ведь мы же согласились завтракать сегодня утром с господином Фрицем.
— Правда? Я и забыл.
Оффенлох разразился смехом, растянув до ушей свой большой рот.
— Ха, ха, ха! — кричал он. — Вот так штука! А я-то боялся опоздать. Ну, ну, поторопитесь! Каспер ждет вас наверху. Я велел ему накрыть в вашей комнате; там нам будет удобнее. До свидания, господин доктор.
Он протянул мне руку.
— Вы не идете с нами?
— Нет, я должен доложить госпоже графине, что барон Циммер-Блудерик желает засвидетельствовать ей свое почтение, прежде чем покинуть замок.
— Барон Циммер?
— Да, тот незнакомец, что приехал вчера ночью.
— А! Ну, хорошо, поторопитесь.
— Будьте спокойны… только откупорю бутылки и явлюсь.
Он удалился, хромая.
Слово «завтрак» совершенно изменило направление мыслей Спервера.
— Черт возьми! — сказал он, идя со мной обратно по коридору. — Лучше всего выпить хорошенько, чтобы прогнать черные мысли. Я доволен, что накрыли в моей комнате; под огромными сводами фехтовальной залы, у маленького стола, кажешься мышью, которая грызет орех в углу церкви. Ну, вот мы и пришли, Фриц; послушай, как ветер завывает в бойницах. Через полчаса будет страшный ураган.
Он толкнул дверь. Маленький Каспер, барабанивший пальцами по стеклу, казалось, обрадовался нам. У этого человечка были белокурые, похожие па паклю, волосы, худощавая фигура и вздернутый нос. Спервер сделал из него своего фактотума; Каспер разбирал и чистил его оружие, починял уздечки и подпруги его лошадей, давал корм собакам во время его отсутствия и наблюдал на кухне за приготовлением его любимых блюд. В торжественных случаях он исполнял обязанности дворецкого при Спервере, как Тоби при графе. Теперь, с салфеткой под мышкой, он с важностью откупоривал длинные бутылки с рейнвейном.
— Каспер, — сказал Спервер, входя в комнату, — я доволен тобой. Вчера все было хорошо: косуля, рябчики и щука. Я справедлив; люблю всегда громко сказать, что человек исполнил свою обязанность. Сегодня тоже: эта кабанья голова на белом вине имеет очень вкусный вид, а раковый суп распространяет восхитительный запах. Не правда ли, Фриц?
— Конечно.
— Ну, так наливай нам стаканы! Ты достоин повышения.
Каспер опускал глаза со скромным видом; он краснел и, по-видимому, упивался похвалами своего хозяина.
Мы сели, и я восхищался, как старый браконьер, который бывал некогда счастлив, когда мог приготовить себе сам картофельный суп в своей хижине, разыгрывал теперь роль
