Стали собираться домой. Таня проводила меня к директору. В коридоре всего одна лампочка, светила она неярко. По стене, обгоняя нас, ползали тени, сначала порознь, затем, вытянувшись, сошлись вместе. Краем глаза я заметил, что Таня, неясно улыбаясь, следит за тенями. Я будто невзначай обнял ее, она сняла руку с плеча и погрозила пальцем.
Директор выслушал меня молча, выдвинул ящик письменного стола, подал документы.
– Сюда попасть трудно, но, если вы желаете сами воспитывать детей, мы не возражаем. Таков наш принцип, – сказал он.
Лицо у него было в морщинах, глаза тусклые, усталые.
На улице хлопьями падал снег. Снежинки появлялись из темноты, ночными мотыльками кружили по свету, а ребятишки бегали вокруг столбов, растопырив руки, прыгали вверх, стараясь поймать самую крупную снежинку.
Рядом с ними, повизгивая, скакала собака.
– Санькина, – кивнула головой на собаку Таня, – их вместе приняли. Трудно он здесь приживался. Забьется в угол, зверьком на всех поглядывает, что ни спрошу – молчит. Поначалу у меня жил, потом привык, сам к ребятам попросился.
Санька украдкой поглядывал на нас. Едва мы отошли в сторону, он перестал гоняться за снежинками, встревоженно топтался около столба.
«Да он ревнует ее», – догадался я.
– Ты приходи ко мне, – подошел к нему Костя. – Твой кабыздох ничего, но мой Полкан побольше будет.
– «Посмотрим», сказал слепой, – буркнул Санька.
* * *В последующие дни я открывал для себя все то, что писалось раньше только для взрослых и меня интересовало постольку-поскольку. Нужно было срочно оформить пенсии, опекунство, переписать дом на Ефима Михайловича. Пришлось просить справки, писать заявления, рыться и архивах, ходить к нотариусу. Словом, проворачивать кучу дел, о которых я раньше и не подозревал. Помогла Ирина Васильевна. Она несколько раз звонила в районо, там ее хорошо знали, обещали помочь.
Перед тем как зайти к председателю, я заглянул в зеркало, провел рукой по щеке. В эту минуту мне хотелось выглядеть постарше, посолиднее. В комнате было много народу, некоторых я знал еще с детства, других видел недавно, когда оформлял пенсию. Тут же была Ирина Васильевна, меня это обрадовало – чуть что, она не даст в обиду.
Председатель, лысый мужчина, которого за высокий рост и худобу в поселке называли жердью, глухим голосом прочитал мое заявление, отложил его в сторону, посмотрел на Ирину Васильевну. Молодая женщина, сидевшая рядом с ней, спросила:
– Как вы собираетесь воспитывать детей, если ваша работа не позволяет… – Она помахала рукой над столом, приготовленные слова пропали, женщина повернулась к председателю и, точно ища у него поддержки, сбивчиво продолжала: – Летчики постоянно находятся в командировках… К тому же, я помню, по этому вопросу было уже решение – направить детей в детдом.
За столом заспорили, говорили враз, не слушая друг друга.
– Он договорится с начальством, – поднялась Ирина Васильевна. – Давайте напишем письмо. Я знаю, у многих, сидящих здесь, есть дети, вы их любите и не собираетесь отдавать на воспитание, потому что понимаете: детдом – это не благо, это горькая необходимость. Государство доверило ему самолет, перевозить людей. Я за него ручаюсь.
Все примолкли: на миг они вновь стали теми учениками, которых она учила в школе.
– Вы же педагог, Ирина Васильевна, дети не машина, – несмело возразил кто-то.
Председатель постучал карандашом по столу, глянул на меня.
– Давайте послушаем Степана. Не нам жить с ребятишками – ему!
Когда я шел в райисполком, я знал: придется что-то говорить, но не представлял, что из-за меня разгорится такой сыр-бор. Сейчас от моего ответа зависело многое.
– Я их воспитаю, – тихо сказал я.
Все молча переглянулись.
– Хорошо. Пока выйди, мы тебя вызовем, – сказал председатель, выпрямляясь над столом.
До этого я несколько раз приходил к нему. Он обещал помочь, только попросил подождать до заседания, потому что сам, в одиночку, этот вопрос решить не мог.
Через несколько минут меня позвали. Председатель вручил три листка. Листки были отпечатаны заранее, только фамилия вписана чернилами: на каждого в отдельности – на Веру, на Костю и Наташку.
После заседания я зашел в универмаг, купил два чемодана: один для Веры, другой для Кости, несколько пар детского белья, мыло, зубные щетки и пошел домой.
Вера сложила в чемодан школьную одежду, убежала прощаться с подругами. Костя остался со мной рассматривать покупки. Он вытер рукавом пыль с чемодана, долго щелкал замками, крутил ключиком. Убедившись, что все исправно, притащил игрушки: автомат, который я купил ему в подарок, сломанный складной ножик, моток медной проволоки, какие-то гайки, болтики. Этого показалось мало, он сбегал в кладовку, принес старый бушлат, перешитый из отцовской шинели, ботинки и положил рядом с чемоданом. Ботинки были поцарапанные и без языков. «На рогатки, паршивец, вырезал». Я взял бушлат, завернул в него ботинки и забросил под кровать.
– Ты что! – крикнул Костя и, упав на колени, точно ящерица, пополз за бушлатом. – Он твой, да? Твой, да? Ты мне его покупал? Его мама сшила, а ты под кровать!
– Ладно. В городе сам выбросишь, – успокоил я его. – Место только занимать, я тебе новый куплю.
– Как бы не так! Борька мне за него щенка предлагал, а я не сменялся.
Легкий на помине прибежал Борька – сын Ефима Михайловича. Маленький, толстый, как самовар, он прошмыгнул в комнату, принялся что-то искать в узлах. Они уже переехали. В углу, занимая полкомнаты, громоздились ящики, огромные, похожие на кочаны, узлы с тряпками. Дом как-то враз стал неродным. Ребятишки присмирели, как привязанные, ходили за мной. В большую комнату, где лежали вещи Ефима Михайловича, заходили редко, сидели на кухне.
Ефим Михайлович пропадал на работе, старался как можно реже бывать в нашем доме. Если приходил, то через двор шел с палкой, боялся Полкана.
В обед пришла Фрося, принесла ребятишкам подарки: Вере сарафан, а Косте рубашку. Чтоб не обидеть, пришлось взять.
– Видела Ефима, – радостно затараторила она. – Он уже договорился с машиной, заедет после работы. Начальник говорит, не дам автобус, рабочих везти надо. Вот человек, зимой льда не выпросишь. Но потом все-таки дал. Отца он твоего знал, вместе работали.
Я промолчал, в последнее время ее словно подменили, я не мог нарадоваться на свою родню: ласковая, обходительная…
– Вы, я гляжу, увязались. Ты хорошенько чемоданы на замки закрывай, народ разный едет. Меня, помню, после войны в поезде обчистили. Батистовую кофточку, деньги – тридцать шесть рублей, выходную юбку вытащили. А я, дура, уши развесила, – выругала она себя.
Борька, который до этого молча смотрел куда-то на шкаф, перебил мать:
– И аккордеон возьмете?
Аккордеон был трофейный, немецкий, отец привез его с фронта. Ни одна гулянка, ни один праздник на улице не обходились без него.
– Чего пристал? – закричала Фрося. – Возьмет, не возьмет, тебе какое дело?
– Тетя Аня мне его обещала, – заныл Борька.
– Мало ли что обещала! – сказала Фрося. –
