— Слушай внимательно, Второй, так нам обоим будет проще. Помнишь, я говорил, что впервые почувствовал приближение Конца Эпохи, когда ты ушёл в Миролюдье после Второй Войны?
— Помню. И что?
— А то. Сам по себе этот твой поступок и особенно его последствия в масштабах той же Вселенной — то есть Истока — значат гораздо больше, чем ты можешь подумать. Ведь ты вдумайся, что ты сделал! Фактически ты отказался от участи Духа, от жизни Духа ради того, чтобы пожить человеком в Мире Людей! Не замаскированным Исследователем даже, не Хранителем с проработанным сценарием, не странником-Мироходцем, а обычным человеком. Но твоя Радужная Сущность тем не менее осталась при тебе, а значит, ты остался связан с Истоком куда более прочными узами, чем любой житель его Миров. И он следил за тобой… Исток приглядывал за тобой, заботился о тебе. Наблюдал. Учился. Ты же понимаешь: Радуга не просто информационное поле. Она — это все мы, и все они, и живые, и мёртвые, и даже Падшие! И из всех она выбирает одного, который становится её глашатаем. Её пророком, если угодно. Её отражением. Хозяин Пустоты, — казалось бы, причём здесь Радуга? Тем более наш образ жизни, отдалённость от Истока, подспудный страх навсегда раствориться в его волнах, соседствующий с фанатичным желанием это сделать… Мы слишком долго воевали. Да, признаю, в этом была моя вина, пусть и не полностью, но, по сути, вектор развития, траекторию движения Первой Эпохи заложил своими действиями именно я — Первый Дух. Я первым нарушил данный нам миропорядок, внёс свои изменения, скорректировал нашу судьбу. Неважно, к чему это привело, к войнам или к миру. Потому что изменились сами Первомиры, иначе потекли и перемешались в других, отличных от первоначальных пропорций Триединые Субстанции. Вот что было действительно важно! Мои действия повлияли на ход всеобщей истории!.. Но моё время вышло. Когда мир перестаёт изменяться, он стагнирует. Когда вода перестаёт течь, она зацветает — или замерзает. К счастью, Исток не допускает подобного застоя, потому что Исток — это вечное движение жизни, вечные перемены, вечное развитие! И если прежний Хозяин Пустоты больше не меняет мир, Исток находит ему замену, — тем более всегда находится тот, кто не желает мириться со сложившимся порядком, кто мутит эту зеленеющую воду, разбивает лёд… и пускает по освобождённой Реке Жизни свои корабли. Так и случилось. А Искажённый стал катализатором той реакции, на которую одному тебе не хватало сил. Он стал мотивом для изменения; в конце концов, искажение — это тоже перемена. И ты набрал команду новых, преображённых Духов, человечных Духов. Ты нашёл гениев Истока — Сонни, Валю, Рихарда, Диму. И главное — смог правильно понять и решить проблему Искажённого, найдя средство для его устранения. Между прочим, Второй: ведь Ангелов тогда тоже ты принёс, верно?
— Ангелов? — признаться, я был немного растерян. Вся эта ситуация, торжественное послание Первого… Ангелов? Я?
Её смех — смех моего радужного Создания — вновь зазвенел в белой пустоте пространства хрустальными колокольчиками Истока.
— Ты просто забыл. Ничего, нестрашно. Ты вспомнишь, Второй. Ты всё обязательно вспомнишь. Осталось совсем немного.
— Ты говоришь прямо как Искажённый в моей иллюзии, — пробормотал я.
— Расслабься, Гермес. Искажённого больше нет. Есть только ты — и Исток. Ты — тот, кто растопил лёд и разрушил плотины; теперь — видишь? — идёт волна, идёт большая вода: она сметёт тебя, смоет с тебя всё лишнее, оставив только важное. Ты растворишься в ней без остатка, чтобы родиться заново — таким, каким ты должен стать. Хозяином Пустоты, Сияющим Сыном Радуги!
Хрустальный звон всё звучал и звучал, становясь с каждой секундой всё громче. Я понимал, что Рада тут уже не причём, понимал, что уже не слышу голоса Первого, понимал, что Первого давно здесь нет.
Звон превратился в гул, похожий на пение басовой струны. Белое пространство моего кабинета дрожало, словно дом при землетрясении. Я смотрел на «стены» и видел, как по ним расползаются трещины, сквозь которые в мою тесную келью, словно в треснувшее яйцо, пробивались радужные лучи.
Привычный мир рушился. Всё то, от чего я успел устать за Первую Эпоху, равно как и всё то, что мне в ней нравилось, — ничего из этого больше не имело ни значения, ни права на существование, и я отчётливо это понимал.
Всё тело буквально звенело от резкой, нестерпимой боли, а может, от невыносимого блаженства, — я не знал. Я больше ничего не знал, не понимал, не помнил. Ничто не имело смысла, кроме этой яростной песни, от которой разрывалось моё когда-то человеческое сердце. И я бы плакал, смеялся, трясся от страха, торжествовал, безумствовал, — если бы умел, если бы это имело хоть какое-нибудь значение, если бы тогда, после Второй Войны всё случилось иначе, если бы не было ни Германа Кастальского, ни Искажённого, ни Войнов Радуги, ни всей этой сумасшедшей, драматической, нелепой, трагифарсовой истории. Этого Проекта.
Не важно. Теперь всё это уже не важно.
Колоссальная радужная волна в одно мгновение превратила белое пространство кабинета и застывшего в нём Духа в разноцветную россыпь Изначальных Структур, растворила в себе, смешала с собой, вернув в своё лоно очередного блудного сына.
И всё закончилось.
…
Я стоял у окна собственного кабинета, наслаждаясь вкусом преотличнейшей гаванской сигары. Из окна на меня глядел весёлый день, московский августовский день, ясный и синеокий. Куда-то спешили машины, люди, облака. Этакая пастораль под конец лета.
В квартире было тихо, только где-то на кухне негромко бормотало о чём-то себе под нос неумолчное, насквозь прополитченное радио, да будто бы шумела изредка вода: видать, Маринка взялась за помывку посуды. Экое диво! Обычно-то она всё норовит в посудомоечную машину затолкать.
Я глубоко вздохнул. Настроение у меня было на редкость хорошее, даже отличное. Ну и сигара, конечно же, ничуть не хуже. А чего ещё надо-то, спрашивается, для простого человеческого сиюминутного счастья?
По коридору лёгкой, почти неслышной поступью пробежали маленькие ножки в пушистых тапочках, и в кабинет, постучавшись, заглянула моя молодая жена. Выглядела она, надо сказать, восхитительно даже в домашнем платье, — белом в мелкий чёрный горошек, с короткими рукавами, и в меру упоительным вырезом на груди. Лицо сияло мягкой улыбкой.
— Я войду? — спросила она скорее для порядка. Я всегда ценил порядок и личное пространство, и она, стоит отдать ей должное, относилась к этому с уважительным пониманием.
— Конечно, милая. Между прочим, ты сегодня замечательно выглядишь, гляжу
