Так прошло несколько часов – Олоне и понятия не имел, что с ним собираются делать дальше, как вдруг дверь каземата открылась и на пороге возник тюремщик с факелом в руке, а за спиной у него стоял человек в военной форме.
Этим вторым был дон Антонио де Ла Сорга-Кабальос, губернатор Веракруса.
Брезгливо оглядевшись, губернатор обратился к тюремщику.
– Кто приказал, – нахмурившись, вопросил он, – поместить заключенного в эту мерзкую, смрадную клоаку?
– Ваша милость, – с поклоном ответствовал тюремщик, – так распорядился офицер, который его сюда доставил. Он сказал, ваше превосходительство сами-де потребовали, чтобы с заключенным обошлись по всей строгости.
– Ваш офицер солгал, – возразил губернатор. – Немедленно переведите заключенного в одну из верхних камер. Надеюсь, впредь с ним будут обращаться самым достойным образом.
Такая снисходительность, на которую Олоне совсем не приходилось рассчитывать, не только не вселила в него надежду, а, напротив, усугубила его подозрения. Тем не менее он безоговорочно последовал за тюремщиком и следом же за ним вошел в довольно запакощенную и убого обставленную камеру, показавшуюся ему, однако, дворцом в сравнении с клетушкой, куда его определили сначала.
– А теперь оставьте меня с заключенным наедине, – велел тюремщику губернатор, – да поспешите исполнить мои приказания.
Тюремщик поклонился и вышел. Олоне остался один на один с губернатором. Между ними возникла короткая, но вполне понятная заминка. Наконец губернатор сел на стул, показал Олоне знаком взять другой, напротив, и заговорил.
– Сеньор, – сказал он, изящно покручивая в пальцах сигариллу, – я правда сожалею по поводу того, что вы стали жертвой недоразумения. Мои распоряжения были неверно истолкованы и, главное, неправильно исполнены. Как только мне стало известно о случившемся, я поспешил лично прийти к вам, чтобы объясниться начистоту. К сожалению, меня уведомили о вашем аресте лишь около получаса назад. Городской судья, к которому вас вызывали вчера, дал мне на ваш счет самые исчерпывающие сведения. К тому же я успел повидаться с неким доном Педро Гарсиасом, одним из уважаемых жителей Медельина, который, с его слов, знаком с вами достаточно давно и проникся к вам глубочайшим почтением. Всего этого хватило бы с лихвой, чтобы выпустить вас на свободу без малейших проволочек, но я решил прийти к вам лично, чтобы доказать: уж если вопреки моей воле была допущена судебная ошибка, я готов исправить ее незамедлительно.
– Сеньор губернатор, – поклонившись, отвечал Олоне, – я смущен честью, которую вы соблаговолили мне оказать. И даже не знаю, как выразить вам свою признательность. Если бы мне когда-нибудь представилась такая возможность, я был бы рад от всего сердца отблагодарить вас за великодушное отношение в столь трудных и неприятных для меня обстоятельствах.
– Ну что ж, ловлю вас на слове, – живо откликнулся губернатор. – И пусть между нами не будет никаких недомолвок.
С этими словами он подал Олоне руку, и тот неохотно ее пожал.
Тут вернулся тюремщик – он пришел вернуть заключенному деньги, украшения и бумаги, которые у него отобрали.
– Все цело? – осведомился губернатор.
– Да, ваша милость, – отвечал Олоне.
– Тогда в добрый час!
Тюремщик отвесил очередной поклон и снова ретировался, оставив за собой дверь приоткрытой.
– Кажется, вы только что говорили, – заметил губернатор, – что при первой же возможности готовы сердечно отблагодарить меня за ту малую услугу, какую я имел удовольствие вам оказать?
– Да, говорил, ваша милость, – с самым благодушным видом согласился Олоне, хотя при этом насторожился, потому как в глубине души почувствовал, что худшее, чего он опасался, еще впереди.
– Что ж, досточтимый сеньор, полагаю, прямо сейчас, если пожелаете, у вас будет возможность оказать мне и впрямь неоценимую услугу.
– Слава богу! Буду только рад, ваша милость. Так что вам угодно?
– О, всего лишь кое-что прояснить.
– С почтением слушаю вас, ваша милость.
– Суть дела вот в чем. Человек, который вас арестовал, исполняя соответствующее поручение, проявил, на мой взгляд, чрезмерную рьяность. Скажу больше, он сам просил, чтобы ему поручили это дело, представив вас мне и коррехидору как человека опасного и, сверх того, выдав вас за лазутчика ладронов.
Олоне изобразил на лице величайшее недоумение.
– За лазутчика ладронов? – переспросил он. – Должен, к своему стыду, признаться вашей милости, что еще несколько дней назад я и слыхом не слыхал об этих разбойниках. Помнится, впервые это слово произнес при мне мой друг дон Педро Гарсиас, и я тогда даже спросил у него, что это за люди и почему их так называют. К сведению вашей милости, я и на побережье-то первый раз в жизни, так что непросвещенность моя вполне понятна.
– Что ж, как видите, уважаемый сеньор, – продолжал губернатор, – в жизни порой случаются непривычные вещи, когда их меньше всего ждешь и когда кажется, что вам внушают одно, а на поверку выходит совсем другое. На вас, как ни странно, донесли, и я подумал о человеке, который это сделал, – он прибыл в Веракрус за несколько дней до вас, отрекомендовался мне и передал письмо от генерал-губернатора Кубы, в котором его превосходительство отзывался о нем весьма двусмысленно и, между нами говоря, далеко не лестно. Однако ж, хотя мне и пришлось принять к сведению суть этого письма, я все же решил использовать этого человека на полицейской службе. Когда же он на вас донес, я спросил его, а он сам, часом, не ладрон ли? Что, если он коварно втерся в доверие к губернатору Кубы, будучи сам лазутчиком этих разбойников?
– Прошу прощения, ваша милость, только я не совсем понимаю, как вы пришли к такому заключению?
– Да очень просто. Человек этот, верно, исподтишка ненавидит вас. Похоже, он боится, что вы можете вывести его на чистую воду, потому как знаете кое-какие тайны, связанные с ним. На мой взгляд, только такая причина и объясняет упорство, с каким он
