Ах! как несносен должен казаться женщине, скованной льдом, мужчина, которого желание заставляет то метать громы и молнии, то рассыпаться в любезностях, то дерзить, то молить, то язвить, словно эпиграмма, то льстить, словно мадригал, – одним словом, более или менее талантливо разыгрывать гениальную сцену из «Спасенной Венеции» Отвея, где сенатор Антонио твердит на сотни ладов, валяясь в ногах у Акилины: «Акилина, Килина, Лина, Лина, Наки, Аки, Наки!» – и, притворяясь верным псом, получает в награду одни лишь удары хлыста[398]. Чем больше пылкости выказывает мужчина в подобной ситуации, тем более смешным кажется он всякой женщине, даже собственной жене. Если он приказывает, то вызывает отвращение, если злоупотребляет своей властью – становится добычей Минотавра. Вспомните Брачный катехизис, и вы без труда поймете, что в рассматриваемом случае попираете его самые священные заповеди. Уступит ли жена мужу, которого обыкновение ставить две кровати в одном алькове побуждает действовать грубо и откровенно, оттолкнет ли его – в любом случае при подобном устройстве спальни целомудреннейшая из жен и умнейший из мужей не могут не грешить бесстыдством.
Описанная нами сцена, которая может быть разыграна на тысячу ладов и вырасти из тысячи случайностей, скорее забавна, но события могут пойти и по другому пути, куда менее веселому и куда более страшному.
Однажды вечером я обсуждал сии важные материи с покойным графом де Носе, о котором уже имел удовольствие рассказывать; услышав наш разговор, высокий седовласый старец, близкий друг графа, – имени его я не назову, ибо он еще здравствует, – взглянул на нас с довольно меланхолическим видом. Мы догадались, что он хочет рассказать нам какую-то скандальную историю, и бросили на него взор, подобный тому, какой стенографист «Монитёра» бросает на министра, готовящегося произнести импровизированную речь, текст которой ему, стенографисту, был сообщен заранее[399]. Наш собеседник был старый маркиз-эмигрант, у которого революция отняла состояние, жену и детей. Поскольку маркиза по праву слыла одной из самых непоследовательных женщин своего времени, супругу ее было не занимать наблюдений над женской природой. Дожив до преклонных лет, он смотрел на мир из глубины могилы и говорил о себе таким же тоном, каким рассказывал бы о Марке Антонии или Клеопатре.
– Мой юный друг, – обратился маркиз ко мне, ибо в нашем разговоре с графом де Носе моя реплика прозвучала последней, – ваши рассуждения напомнили мне вечер, когда один из моих друзей повел себя так, что навсегда утратил уважение своей жены. А между тем в старые времена женщина мстила за оскорбление с чудесной быстротой, ибо желающие помочь ей в этом не переводились. Супруги, о которых я веду речь, спали как раз в двух раздельных, но стоящих под сводом одного алькова кроватях. Они возвратились с великолепного бала, устроенного графом де Мерси, посланником австрийского императора[400].
Супруг проиграл весьма значительную сумму и был невесел. Назавтра ему предстояло уплатить шесть тысяч экю!.. А ты ведь помнишь, Носе: иной раз вся наличность десятка мушкетеров не составила бы и сотни экю! Юная же супруга, как это нередко случается, была, как на грех, очень весела. «Позаботьтесь о ночном туалете господина маркиза», – приказала она слуге. В ту пору люди имели особые наряды не только для дня, но и для ночи. Однако даже эти довольно неожиданные слова не вывели мужа из оцепенения. Тогда госпожа маркиза, которую как раз одевала на ночь ее собственная горничная, принялась без зазрения совести кокетничать с собственным супругом. «Понравился вам нынче мой наряд?» – спросила она. «Вы мне всегда нравитесь», – отвечал маркиз, продолжая мерять шагами комнату. «Какой вы мрачный!.. Скажите хоть словечко, прекрасный незнакомец!..» – потребовала маркиза, встав прямо перед ним в самой соблазнительной позе. Впрочем, вы себе и представить не можете, что за чаровница была эта маркиза; лишь тот, кому довелось ее видеть, понял бы меня вполне. Ну, ты-то, Носе, знал ее как нельзя лучше!.. – добавил он с довольно язвительной усмешкой.
– Увы, – продолжал рассказчик, – как ни пленяла маркиза своего незадачливого супруга, все ее прелести и уловки не смогли отвлечь этого глупца от мысли о шести тысячах экю, и бедняжке пришлось улечься в постель одной. Но женщины горазды выдумывать всякие хитрости: поэтому в тот самый миг, когда маркиз уже собирался залезть под одеяло, маркиза вскрикнула: «Ах, как мне холодно!» – «И мне тоже! – согласился маркиз. – Да отчего же слуги не согревают нам постели?..» Я тотчас позвонил…[401]
Граф де Носе не смог сдержать смеха, и старый маркиз растерянно замолчал.
Не угадать, чего желает женщина, спать без просыпу, когда у нее сна нет ни в одном глазу, пребывать в Сибири, когда она находится в тропиках, – наименьшее из неудобств, какие причиняет супругам обычай спать в двух стоящих рядом кроватях. На что только не отважится страстная женщина, когда удостоверится, что супруга пушками не разбудишь?..
Вот итальянский анекдот, свидетельствующий о том, до чего может дойти женская отвага; я обязан им Бейлю, чей сухой и саркастический ум сообщил рассказу бесконечное очарование[402].
Лудовико и графиня Пернетти живут в собственных дворцах на разных концах Милана. В полночь, рискуя жизнью, решившись пойти на все, лишь бы хоть на миг увидеть обожаемое лицо, Лудовико чудом проникает во дворец возлюбленной. Он добирается до ее спальни. Элиза Пернетти, также, должно быть, мечтавшая о свидании, слышит шаги возлюбленного и узнает их. Сквозь стены прозревает она пришельца, пылающего любовью. Она поднимается с брачного ложа. Легкая как тень, она летит к двери и, впившись глазами в Лудовико, хватает его за руку, подает ему знак, влечет за собой. «Да ведь он убьет тебя!..» – шепчет Лудовико графине. «Может быть…»
Впрочем, не о том речь. Положим, что все мужья спят чрезвычайно чутко. Положим, что они не храпят во
