Ах! умереть, пока ты еще юн и трепетен!.. Удел, достойный зависти! Разве не значит это, как сказал пленительный поэт, «унести с собою все иллюзии, затвориться от света, подобно восточному царю, вместе с драгоценными каменьями и сокровищами, вместе со всем нажитым добром»[522]? Сколько же благодарностей должны мы принести кроткому и благодетельному духу, которым дышит каждая из земных вещей! Ведь заботливость, с какою природа избавляет нас постепенно от всех наших одежд, раздевает нашу душу, ослабляет наш слух, зрение, осязание, замедляет ток нашей крови и притупляет наши ощущения, дабы мы сделались так же безразличны к смерти, как и к жизни, – эта материнская заботливость, с какою она печется о нашей бренной оболочке, распространяется также и на чувства, и на то двойственное существование, какое создается супружеской любовью. Вначале природа высылает к нам Доверчивость, которая, протягивая нам руку и открывая свое сердце, говорит: «Смотри: я твоя навеки…» За Доверчивостью следует Вялость: выступая медленно и томно, она отворачивает в сторону белокурую головку, чтобы всласть зевнуть, словно юная вдова, принужденная выслушивать министра, от которого зависит назначение ей пенсии. Затем приходит черед Безучастности: она растягивается на диване, даже не потрудившись опустить платье, подол которого Желание некогда поднимало так невинно и так страстно. Она бросает на брачное ложе взгляд, не выражающий ни целомудрия, ни бесстыдства; если ей чего и хочется, так только незрелых плодов, которые раздразнили бы ее пресыщенный вкус. Наконец, является философическая Опытность: с видом озабоченным и пренебрежительным она указует перстом не на причины, но на результаты, не на бурное сражение, но на безмятежный триумф. Она взыскивает недоимки с фермеров и подсчитывает сумму дочернего приданого. Она сообщает всему форму сугубо материальную. По мановению ее волшебной палочки жизнь уплотняется и застывает: прежде все было текуче, теперь все каменеет. Отныне наслаждению уже не остается места в наших сердцах; приговор ему произнесен: оно не более чем ощущение, мимолетный порыв, душа же нынче стремится к чему-то положительному; постоянно одно лишь счастье, источник которого – абсолютный покой, правильное чередование трапез и сна, а также исправная работа отяжелевших органов.
«Это отвратительно!.. – воскликнул я. – Я молод, полон сил!.. Пусть погибнут все книги в мире, лишь бы остались живы мои иллюзии!»
Покинув свой кабинет, я погрузился в мир парижских улиц. Мимо шли восхитительнейшие особы, и очень скоро я почувствовал себя совсем не старым. Первая же молодая, прекрасная и со вкусом одетая женщина, которая попалась мне на глаза, огнем своих взоров развеяла чары, которым я едва не покорился. Не успел я войти в сад Тюильри, куда и направлялся, как заметил прототип той матримониальной ситуации, до которой дошло мое повествование. Пожелай я изобразить характер, идеальную сущность, воплощение Брака, как я его понимаю, ни я, ни сама Святая Троица не смогли бы сделать это лучше; то был красноречивейший его символ.
Вообразите себе женщину лет пятидесяти, одетую в коричневый мериносовый редингот; в левой руке она держит зеленый поводок, другой конец которого прикреплен к ошейнику прелестного английского грифона, а правой опирается на руку мужчины в коротких штанах, черных шелковых чулках и шляпе с причудливо вздернутыми краями, из-под которой с двух сторон вырываются белоснежные «голубиные крылья»[523]. Маленькая косичка, не толще гусиного пера, болтается на его желтой и довольно жирной шее, виднеющейся из-под опущенного воротника потертого фрака. Супруги выступают чинно и величаво, причем муж, которому никак не меньше семидесяти лет, то и дело любезно останавливается всякий раз, когда остановиться приходит нужда грифону. Я поспешил обогнать эту пару – мое Размышление во плоти, и был до крайности изумлен, узнав маркиза де Т***, друга графа де Носе, много лет назад задолжавшего мне окончание истории, начало которой я привел в «Теории кровати» (см. Размышление XVII).
– Честь имею, – сказал он мне, – представить вам госпожу маркизу де Т***.
Я почтительно поклонился даме с бледным, морщинистым лицом, производившим безрадостное впечатление, которое нимало не скрашивали уложенные кругом головы плоские локоны. Дама была слегка нарумянена и напоминала провинциальную актрису.
– Не знаю, сударь, – сказал мне старик, – чем вам не нравится такой брак, как наш?
– Он противен римским законам!.. – отвечал я со смехом[524]. Маркиза бросила на меня взгляд, полный тревоги и неодобрения, который, казалось, говорил: «Пристало ли мне в мои годы быть простой наложницей?..»
Мы уселись на скамью под сенью деревьев в углу высокой террасы, выходящей на площадь Людовика XVI со стороны Королевской кладовой[525]. Осень уже давала себя знать и рассыпала перед нами желтые листья из своего венца, но солнце еще пригревало.
– Итак, ваш труд закончен? – спросил маркиз тем елейным голосом, каким говорят люди, принадлежащие к старинной аристократии. Комментарием к этим словам послужила сардоническая усмешка.
– Почти, сударь, – отвечал я. – Я дошел в своем повествовании до того философического положения, в котором, кажется, пребываете теперь вы, но, признаюсь…
– Нуждаетесь в идеях?.. – докончил он за меня фразу, которую я затруднялся выговорить. – Ну что ж, вы смело можете утверждать, что на закате своих дней человек (я разумею, человек мыслящий) приходит к тому, что отказывает любви в праве на те безумства, какими ее одаряли наши иллюзии!..
– Как! Неужели вы станете отрицать существование любви на другой день после свадьбы?
– Вы правы, – согласился он, – на другой день после свадьбы для любви есть некоторые основания, но, – шепнул он мне на ухо, – нынче мой брак не что иное, как сделка. Я купил уход, заботу, услуги, в которых нуждаюсь, и уверен, что со мной будут обходиться так предупредительно, как того требует мой возраст; все свое состояние я отказал племяннику, так что моя жена будет наслаждаться богатством, лишь покуда я жив; вы понимаете, что поэтому…
Я бросил на старца взгляд столь пронзительный, что он пожал мне руку и произнес: «Внешность обманчива, но у вас, кажется, доброе сердце… Одним словом, знайте, что я припас для нее в завещании приятный сюрприз…» – закончил он весело.
– Пошевеливайтесь, Жозеф!.. – воскликнула маркиза и пошла навстречу слуге, несшему в руках шелковый редингот, подбитый ватой. – Господин маркиз может простудиться.
Старый маркиз надел и запахнул редингот, а затем, взяв меня под
