– Давай не будем о надежде, – поежилась она. – И… передай Ларсу, что он ублюдок.
– Но этот ублюдок прав. – Скривившись, я пощупал ссадину.
– Я бы нашла способ проверить влияние облучения и без твоего согласия. Так что расслабься.
– А я бы с радостью стал тираном и закопал бы свои разработки где-нибудь на окраине города, если бы…
– Не было так поздно? – выдала она.
– Прекрати.
– Да ладно тебе. – Линда выпорхнула в коридор. – Куда пойдем?
– Секрет.
На улице валил снег. Кожа горела от тридцатиградусного мороза. Я нырнул носом в шарф. Наша цель находилась неподалеку – в подвале соседнего небоскреба.
– Ты… будешь моим солнышком? – улыбнулся я, увлекая Линду за собой.
– Что за глупые вопросы? – расхохоталась она.
Смех бусинами рассыпался по сугробам, и чудилось, что от его тепла ледяная корочка медленно таяла.
– Тогда набьем татуировки в виде обручальных колец. Как тебе?
Внезапно веселье угасло. Снег похоронил бусины, усмирил их, а вместе с ними и все, о чем я мечтал.
– Это… предложение?
Мы шагнули к подъезду, и она замерла. Вытаращилась на меня, точно на любимый Dodge DC8.
– Да, – подтвердил я и заключил ее в объятия.
Под толстым слоем одежды ютилось хрупкое тело. Соломинка. Мне хотелось удержать ее, спрятать, чтобы она не ускользнула ни к Ларсу, ни к монстру, убивавшему ее. Я бы вогнал ее под кожу. Иглой, занозой – чем угодно, лишь бы она никуда не делась.
– Ты согласна?
– Оскар. – Линда отстранилась и поднялась на носочки. – Что, если я не вылечусь?
– Никаких «если», – отрезал я. – Мы найдем лекарство.
Она закусила губу. Как и тогда, на выставке, она знала, чем все закончится, но скрывала от меня правду, боялась проспойлерить, будто мы до сих пор бродили по вселенной фон Триера.
– Ты так и не ответила.
– А ты сомневаешься?
– Нет, но…
– Я согласна.
Я обрадовался, даже не подозревая, что своим «согласна» она подписала себе приговор.
Мы набили татуировки на безымянных пальцах. Бесконечные солнца. Я едва не потерял сознание от боли, а Линда – от смеха, словно ее щекотали перышком. Она веселилась, вытряхивала оставшиеся бусины, неслась навстречу торнадо. Ее миг был ярче моей вечности. Я чувствовал: это потому что напоследок.
Перед смертью цветок всегда благоухает слаще прежнего.
* * *Мы расписались через несколько недель. Без празднований и гостей. Сняли квартиру. Родители – и ее, и мои – не отговаривали. Я позвонил Такеру, так что деньги у нас были. Dodge DC8 – тоже.
Узрев во дворе автомобиль, Линда, кажется, побила рекорд по прыжкам в высоту. А после завалила меня видео с инструкциями по созданию хот-рода. Мы делали его вместе. Он обрастал мускулами, привыкал к новому сердцу, более мощному и бойкому, обнажал его перед нами и требовал, чтобы мы обнажили свои.
Но выходные заканчивались, и я погрязал в исследованиях. Линда седела. В городе гремели взрывы, люди паниковали. Семерка больше не могла закрывать на это глаза – к осени мы отгородились от внешнего мира.
Тюрьма номер триста двадцать оберегала заключенных. Но недостаточно: убийства продолжались. Разработки передали врачам, а излучение назвали кармой. Я протестовал, но меня не спрашивали. Анонимность – единственное, чего мне удалось добиться. Люди возненавидели бы человека, сотворившего с ними это. А я… я боялся.
Индикаторы вшивали всем без исключения. Чтобы контролировать каждый шаг и засыпать без страха. Но мы не учли, что по ту сторону нас ждет расплата.
Я набирал команду Утешителей. Все, у кого имелось медицинское образование, пробовали себя в квесте на выносливость. Потом его отменили. Как по мне, глупость. Многие обнулялись, наблюдая за Последними. Многие сходили с ума. Без фильтра в третий блок попадали не те.
И я был среди них.
Спустя двадцать летЛинда заглянула ко мне в кабинет ранним утром. Я еще не ложился. Глаза слипались, но я строчил отчет – теперь уже задним числом.
Белая форма не шла ей, особенно сейчас, когда наш город отмечал двадцатый Новый год в заключении. Линда любила яркую одежду. Но теперь даже ее кудри утратили цвет. Кожа высохла, как осенний гербарий, зрачки посветлели, а вместо рук скрючились ветки умирающей осины. Линда медленно обнулялась. Она была самой долгой Последней. Но как могла цеплялась за жизнь.
Раз в неделю мы выезжали из блока, чтобы исколесить на хот-роде город. Рев мотора, запах бензина и скорость на несколько часов возвращали Линду к точке отсчета, и она клялась мне, что ни о чем не жалеет.
– Можно? – робко улыбнулась она, скользнув в кабинет. – Не спится что-то.
Линда ссутулилась и, облокотившись на стену, окинула меня взглядом. За полмесяца она постарела лет на десять. Индикатор светился оранжевым – зеленого не было ни разу.
– Всю ночь не ложился? – поинтересовалась она. Слова сочились горечью. – Завал, да?
– Такер сделает из меня отбивную, если я не закончу сегодня.
Я помог ей дойти до кресла. Опустившись, она будто уменьшилась, впиталась в мягкую ткань.
– Пора принимать карму.
Запасная флешка лежала в шкафу, под отчетами.
– Ты меня любишь? – подала голос Линда. – Не думай. Ответь.
Вопрос резанул слух, пронесся по кабинету и прошмыгнул сквозь щели окна.
– Почему ты…
– Ответь, Оскар.
– Конечно. Я тебя люблю. – И поэтому заставляю страдать. Поэтому изо дня в день наблюдаю, как ты вянешь.
Куда подевалось то время, когда мы жили? Когда не считали, сколько байтов до грани?
– Почему ты со мной? – спросил я, взъерошив волосы. – Разве тебе не положено меня придушить?
– Кем положено? Такого закона нет.
– Седина – совсем не то, что дарят любимым женщинам.
Линда боялась поднимать глаза, точно мое присутствие доказывало нечто страшное, и верила в свою вымышленную магию: пока не посмотришь на хищника, он тебя не убьет.
– Молчи-и-и-шь, – протянул я. – Ты всегда молчишь, когда я прав.
И мысленно проклинаешь.
Я злился. Злился, потому что позволил ей стать моим солнышком.
– Да очнись ты, наконец! Ты ведь читаешь. Ты ведь чувствуешь это. – Я сгреб отчеты, скомкал их и швырнул в урну. – Чувствуешь! Я не вылечу тебя. Ни сегодня, ни завтра – никогда! Удивлена? Нет, ты спокойна, – рявкнул я. – Может, ты хочешь отомстить? Всадить мне нож в спину?
– Нет…
– Я искалечил тебе жизнь. О какой любви мы говорим?
Я наклонился к Линде и коснулся ее подбородка. Она съежилась, закрылась, как закрываются ночью цветы. Ее ночью был я.
– И снова я прав.
Все страхи, что копились во мне, бросились врассыпную, заполнили кабинет, стерли ластиком ту, без чьего смеха я умирал.
– И снова ты придурок, Оскар, – оттолкнув меня, заявила Линда. – Я беременна.
* * *– Новый индикатор не навредит ребенку. – Я поцеловал Линду в лоб.
Она лежала на операционном столе: бледная, старая, исхудавшая.
Я лгал ей. При планемии беременность заканчивается обнулением. Каждый Утешитель это знал, но все держали язык за зубами. По моей просьбе.
Я свыкся с мыслью, что Линда меня возненавидит. И решился.
За спиной суетились Утешители. Иногда я жалел, что не выучился на хирурга, – так бы я спасал, а не калечил.
– Очередной эксперимент, да? – зажмурилась Линда. – Мне страшно…
– Не