До того, как он не ушел в кинотеатр, она никогда не запирала дверь.
Сейчас она нащупывает ключ, заранее спрятанный в абажуре неработающего светильника, и вставляет его в замок. Джайлса нет на обычном месте, но, когда она отправлялась в «Оккам», он сказал ей, что проверит, все ли в порядке, но она видела, что он хочет закончить картину, ради которой лихорадочно делал наброски.
«Я в огне, – сказал он. – Со времен молодости не ощущал такого вдохновения».
Элиза в этом не сомневалась, но она и не дурочка, она поняла, что Джайлс знает – развязка близка, и он осознаёт, что нужно дать ей время и пространство для прощания.
Он оставил радио включенным для нее, и она задерживается у стола, прислушиваясь.
Элиза привыкла зависеть от радио: политика, спортивные результаты, тупое перечисление местных событий, все это создавало рациональное противоречие той неприрученной фантазии, внутри которой она жила. Будучи дома, слушала его постоянно.
Вчера существо, закутанное в сырые полотенца, село за стол рядом с ней, первый раз использовав стул – непростое дело для того, кто украшен плавником на спине и коротким чешуйчатым хвостом. Он стал выглядеть точно женщина только из душа, и она рассмеялась, и хотя он не мог понять до конца, он засветился, показал свою версию смеха: золотое свечение на груди, там, где начинаются жабры.
Она касается разложенных на скатерти плашек с буквами.
Она пыталась научить его письменной речи, а позавчера купила несколько журналов, чтобы показать ему вещи, которые он в ином случае никогда не увидит: самолет, филармонию в Нью-Йорке, то, как Сонни Листон нокаутирует Флойда Паттерсона, кадры из «Клеопатры» с участием Элизабет Тейлор.
И он учился с лихорадочной поспешностью.
Пальцами, привыкшими рвать добычу, он аккуратно, даже нежно взял фото Элизабет Тейлор и положил на изображение самолета, а все вместе поместил на филармонию. Потом, словно играющий в машинки ребенок, сдвинул актрису и аэроплан через стол туда, где лежало фото Египта со съемок «Клеопатры».
Все было очевидно: если Тейлор собирается перебраться из Нью-Йорка к пирамидам, то ей нужно сесть на самолет.
Понятно, что вся эта информация ему не требовалась, он сделал все ради Элизы. Чтобы увидеть ее улыбку, услышать ее смех.
И это не означало, что он чувствует себя хорошо.
Серость осела на него, точно сажа на фабрику, его сверкающие чешуйки потеряли блеск, стали тускло-синими, как старые пенни, валяющиеся на тротуаре. Существо выглядело, словно постарело, и это, боялась она, непростительное злодеяние с ее стороны.
Сколько десятилетий или даже веков пробыл он, не теряя не грамма жизненной силы? В «Оккаме» по крайней мере были фильтры, термометры, куча обученных биологов.
Здесь нет ничего, чтобы поддержать его, кроме любви.
В конце концов этого недостаточно. Он умирает, а она – убийца.
– Интенсивные дожди, как ожидается, приведут к затоплению на восточном берегу, – сообщает радио. – Балтимор все еще остается под ударом стихии, и к полуночи метеорологи предсказали еще пять-семь дюймов осадков. Этот шторм пока не уходит.
Она поднимает черный маркер, оставшийся на столе после уроков языка.
Настольный календарь тоже здесь, каждая страница «украшена» сентиментальной воодушевляющей цитатой. Элиза не может читать их, не испытывая желания разорвать. Она снимает с маркера крышечку.
Если она не запишет это, если не сделает реальным и не увидит сама, то просто с этим не справится.
Маркер движется по бумаге словно нож, взрезающий ее кожу: «ПОЛНОЧЬ. ДОКИ».
Сегодня она позвонит на работу и скажется больной первый раз за много лет. Пусть Флеминг отметит это как необычное поведение, им он не помешает.
Вернется ли она в «Оккам» в понедельник?
Вопрос кажется банальным. По всей вероятности нет, она этого просто не вынесет. Что будет делать для заработка… ни малейшего представления. Это тоже банальность. Струп стагнированной реальности, которую Элиза оставляет за спиной.
У Джайлса был уверенный взгляд в тот день, когда он пришел и сказал, что поможет освободить существо.
Она думает, что сейчас у нее должен быть такой же взгляд.
После неизбежного расставания не останется ничего, о чем стоит беспокоиться. Только радость общения, по которой она будет, будет скучать и никогда ее не забудет.
Сегодня последний раз, когда она чувствует сводящую с ума дрожь, и поэтому Элиза входит в ванную медленно, точно в холодную воду, дюйм за дюймом. Он сверкает подобно многокрасочному кораллу под поверхностью девственного моря, и у нее нет сил противостоять его зову.
Элиза закрывает дверь и двигается вперед, грудь ее стискивает так, что она ощущает головокружение. Изнутри поднимается слезливая печаль, но ее отодвигает более мощное, глубинное чувство, и она определяет его: «страсть».
В один миг не остается вопросов, что она будет делать, не остается удивления.
Все шло к этому с самого начала, с того самого момента, как она заглянула в иллюминатор резервуара и была затянута внутрь, не физически, а всеми иными возможными способами, привлечена звездными скоплениями его чешуи и сверхновыми звездами его глаз.
Занавеска для душа прижата к стене, Элиза дергает ее, в сторону прыгает металлическое кольцо. Она повторяет операцию еще одиннадцать раз, кольца со звоном отскакивают от стен и теряются в листве, каждый обрыв занавески ошеломляющий, необратимый акт разрушения, на который не осмелится ни один уборщик кладбищенской смены на планете.
Она кладет занавеску на пол, расправляет точно покрывало на кровати, подворачивает у стен, закрывает щелочку под дверью. Пластик толстый, он выдержит. Элиза не может повелевать водой, как он, но у нее есть под рукой современная канализация.
Она затыкает раковину и поворачивает краны. Вода хлещет точно из гидранта. Наклоняется над ванной и делает то же самое.
Открыть все на полную катушку не может позволить себе ни один бедняк, но сегодня Элиза вовсе не бедна. Сегодня она богатейшая женщина мира, у нее есть все, о чем она может мечтать: она любит, и она любима, и в этом она равна существу, столь же бесконечна, не зверь, не человек, а чувство, сила, разделенная между всем хорошим, что когда-либо было и будет.
Она снимает униформу, та тяжела, словно валуны из каменоломни под взглядом Хамоса, она расстегивает лифчик и выскальзывает из комбинации, словно одно создание высвобождается их хватки другого. Ни один из упавших предметов не производит шума. Вода заполняет раковину и ванну и растекается по расстеленной занавеске, лижет ей пальцы, трогает лодыжки теплой рукой.
Остаются только серебристые туфли, она ставит ногу на край ванны, чтобы он мог видеть – плавник более фантастический, чем он мог наблюдать на стене над ее кроватью, единственная ее вещь, что может сравниться с ним по красоте.
Это самая бесстыжая и чувственная поза, которую Элиза принимала в жизни. Издалека доносится голос Матроны, та кричит: «Глупая, не стоящая ни гроша, уродливая
