Существо поднимается из ванны, тысячи молчаливых водопадов рушатся с его тела. Он перешагивает край ванны и оказывается в ее ждущих руках, и через миг они на полу: они совпадают как две части сложной головоломки; лицо Элизы оказывается под водой, удивительное ощущение.
В следующий момент они перекатываются, и уже она сверху, задыхаясь, вода льется с ее волос, и он под секущими струями, и, чтобы поцеловать его, она должна нырнуть снова. И она это делает со всем пылом, и тяжкие грани ее негибкого мира смягчаются; раковина, унитаз, дверь, зеркало, даже стены теряют свою плотность.
Поцелуй трепещет под водой, не слюнявый и сырой чмок человеческих губ, но грохочущий шторм, проникающий в ее уши и стекающий вниз по ее глотке.
Элиза берет его лицо в ладони, его жабры пульсируют, и она целует его неистово, желая превратить бурю, которую они начали, в цунами, в потоп… может быть, ее ласка, а вовсе не дождь спасет его сегодня. Она выдыхает ему в рот, пузырьки щекочут ее щеки. «Дыши, – молится она. – Научись дышать моим воздухом, чтобы мы всегда были вместе».
Но он не может.
Он отодвигает ее от себя, поднимает над водой, чтобы она попросту не утонула. Элиза задыхается сразу по нескольким причинам, его рука упирается ей в грудь, поддерживает, ее же руки покрыты его блистающими чешуйками.
Зрелище очаровывает ее, и Элиза проводит ладонями по грудям, по животу, распределяя чешуйки, желая, чтобы они покрывали ее целиком. Из кинотеатра внизу доносится обрывок диалога, который она слышала уже не одну сотню раз:
– Не отягчай более сердце твое. Будь сильным в эти времена. От вдовы сына твоего вскоре произойдут дети и дети их детей.
Каждая бусина воды на ее ресницах словно целый мир, она читала что-то такое в научных статьях. Нельзя ли населить один из них их потомками, новым, лучшим видом? Никакая из фантазий, которым она предавалась в ванной, не может с этим сравниться.
Элиза изучает его руками, и у него есть тот орган, что должен быть, прямо там, где он должен быть, и у нее тоже имеется все, что нужно, и она впускает его внутрь себя. Вода покачивает их, и все происходит легко, тектонический сдвиг двух плит, скрытых под океаном.
Лучи проектора просачиваются через щели в полу, а пластиковая занавеска полыхает, отражая его собственное сияние, и будто солнце горит под ними, и так и должно быть, поскольку они на небесах, в Божественном потоке, в окалине Хамоса, одновременно все святые и порочные вещи, за пределами секса в буре понимания, в древней истории боли и удовольствия, что соединяет не только их двоих, но все живые существа.
Это не просто он внутри нее. Целый мир. И она, в свою очередь, внутри него.
Именно так изменяется, мутирует, появляется и сражается жизнь, когда одно существо поглощает грехи своего вида, превращаясь в существо совершенно другого вида.
Возможно, доктор Хоффстетлер понял бы.
Элиза может воспринимать только проблески, края, холмы на боках горной цепи. Она ощущает себя такой маленькой, такой величественно крохотной в такой огромной, изумительной вселенной, и она открывает глаза под водой, чтобы напомнить себе о реальности.
Листья плавают вокруг точно головастики, занавеска порвалась и хлопает Элизу по спине, точно молящаяся медуза. Шторм снаружи, за пределами здания, смешивается с бурей на экране внизу, где в «Сказании о Руфи» идет к завершению библейская засуха.
Ее собственное тело содрогается от ударов ощущений, каждое – словно развернутый кулак.
Да, засуха завершилась. Завершилась!
Она улыбается, ее рот полон воды, наконец Элиза танцует по-настоящему, движется через подводный бальный зал, не боясь шагнуть неправильно, и партнер держит ее уверенно и ведет туда, куда им нужно.
16Он погружает кисточку в краску.
Берни нравится зеленое? Очень плохо тогда, что он этого не увидит.
О таком зеленом сам Джайлс никогда не мечтал, но рекламщикам он бы понравился. Как он смешал подобное? Вроде взял карибской сини, немного винного… Потом оранжевый, потеки желтого, мазки светящегося индиго и его родной глинисто-красный… что еще?
Он не знает и не беспокоится по этому поводу.
Он полагается только на импульсы. Это возбуждает, но в то же время дарит мир. Его мозг не выходит из фокуса, там грохочет и движется, пытается связаться вместе нечто сверкающее.
Берни. Старый добрый Берни Клэй.
Джайлс вспоминает последний раз, когда они виделись, и теперь он может различить признаки стресса на лице давнего знакомого, то, что воротничок его рубахи пожелтел так, что никакие отбеливатели не помогут, а брюхо неприлично выпирает под одеждой.
Джайлс прощает его.
Он никогда не ощущал в себе столько прощения, слишком долго болезнь закупоривала его артерии словно холестерин, мрачная субстанция, о которой он только читал. Сегодня холестерина больше нет, он источается из тела, остается только любовь. Она струится в каждую трещину, оставленную на нем всеми прожитыми годами.
Копы, арестовавшие его в баре. Кучка чинуш, уволивших художника.
Бред… или Джон… из «Дикси Дау».
Каждый сражается против сомнений и терзаний, которыми опутывает его жизнь. Как только ему понадобилось шестьдесят три года, чтобы осознать бессмысленность гнева? Ведь миссис Элейн Стрикланд, женщина в два раза моложе, знает об этом инстинктивно?
Джайлс не верит, что рассвет поднимется, а он так и не поблагодарит ее.
Еще утром он позвонил в «Кляйн&Саундерс», чтобы сказать, как много ее прямота значила для него, как она раскрыла запасы храбрости, о которых он в себе никогда не подозревал, но голос, ответивший ему, не принадлежал Элейн, и другая девушка не смогла сказать, почему Элейн не пришла на работу.
Ничего страшного для Джайлса: ему тысячи раз приходилось ждать.
Миссис Стрикланд, в конце концов, второй человек, которому он обязан своим ренессансом, первый – существо.
Джайлс хмыкает.
Ванная Элизы стала порталом в невозможное, и та работа, которую он проделал, сидя на крышке унитаза, она пропитана тем сортом божественного вдохновения, что обычно запасается, в этом он уверен, только для величайших мастеров. И он благодарен.
Существо не принадлежит никому, оно не принадлежит этому месту и времени. Сердце его принадлежит Элизе, и Джайлс оставляет их вдвоем в эти финальные часы. Помимо того, ему нужно закончить картину, безо всяких сомнений, лучшую работу всей его жизни.
И это невероятное, сущностное облегчение – знать, что ты в конце концов реализовал свой жизненный потенциал. Все надежды исполнятся в тот момент, когда ты покажешь результат существу перед тем, как оно уйдет, и это значит, что надо вкалывать день и ночь.
Но такой режим совершенно не затрудняет Джайлса.
Двадцать часов на ногах, и он чувствует себя прекрасно, столь же бодрый, как тинейджер, подпираемый легендарным снадобьем, имеющим лишь один побочный эффект – оно наполняет его уверенностью, столь же могучей, как бушующий снаружи шторм. Он делает
