Он слушал.
Он хотел бы бежать, да понимал, что и шага ступить не позволят.
Он хотел бы кричать, но горло сдавила невидимая рука. Вот и оставалось… а голос у старухи еще молодой, без скрипа, без сипа. Мягкий голос, обволакивающий.
– Я и царем обласкана была. Как же, наследника вытащила… никто ему помочь не брался. А я вот… живою силой, сырою наполнила тело, и ожило оно. Мне мой наставник, пусть душа его упокоится с миром, еще тогда сказывал, что не стоило этого делать, что против природы нельзя идти. Но где там… я ведь себя самой умной мнила. Что природа? Я ведь, почитай, всемогуща. И жалко дитятко стало. Слабый он. Хилый… только глаза горят… жить, говорит, хочу… я и обещала, что будет. Гордыня, Егорушка… гордыня во всем повинна, но слово свое сдержала. Ожил царевич. И как стало ясно, что жить будет, то царь меня крепко полюбил, к себе вот приблизил…
Зачем она рассказывает? Неужели и вправду столь наивна, что думает, будто Егор, бедой ее проникнувшись, себя убить позволит?
– Молод ты еще. – Марьяна Ивановна головой покачала, будто в той молодости была его, Егорова, вина. – С меня все началось. Мною и закончится.
Сухие пальцы пробежались по навершию клюки, и та пошла зеленой мелкой порослью.
– Если бы не я… я его вытянула. Я позволила выжить. Я… а думаешь, благодарность снискала? Нет, не буду врать, золотом меня по самую маковку засыпали. Землицы дали. Звание. Право шубу носить горностаеву…
Марьяна Ивановна вздохнула мечтательно. Ныне на плечах ее лежал простенький платок, из тех, которые деревенские бабки на старости носят. То ли грел он лучше, из собачьей шерсти вязанный, то ли невместно было тут горностаев носить.
– Говорили, любое пожелание исполнят, а как попросила… за сына своего просила, единственного… ошибся он. Оступился. Не сам. Морана попутала, и женушка его, тварь подколодная… – Пальцы сжали клюку, и разом посерела зелень, прахом пошла.
«Старуха сильна, – заметил Мор. Голос его звучал в голове, но будто бы издалека. – Обе силы открыла. Живую и мертвую. Я про такое только мечтал… обычно если уж с мертвою возиться начинаешь, то живая отворачивается. А эта… чтоб еще не такой стервой была, мы б…»
– Казнили его. За то, что смуту затеял… какой из него смутьян? Каждого дурака, который властью недоволен, казнить, так и земли опустеют. Я в ногах царя валялась, умоляла простить. Пусть бы сослали… пусть бы лишили имени и рода. Пусть бы вовсе рабом сделали без права выкупа… да все одно живым. Но нет… закончились милости царские. Вот и вышло, что сменяла я своего сына на чужого.
Она губы поджала.
А Егор понял, что способен рукой шевелить, но левой, и то самую малость.
– На том бы, может, и все… глядишь, тогда бы я и успокоилась, не стала бы измышлять ничего… и в эти игры… думаешь, по нраву они мне? Я все ж сперва целительница… смерть самое нашей природе противна.
«Ну да, ну да… со всем отвращением, а стольких сгубила…» – Мор смеялся, и смех его отдавался во всем теле будто иглами острыми.
– От сына моего бедного осталась у меня внучка. Хорошая девочка… в меня пошла. И тоже даром ее Божиня наделила немалым. Я уж ее растила… пестовала… – Голос дрогнул.
А где-то далеко завыли волки.
– В терем царский не казались мы… да и не звали нас… была мало что посестрицей царицыной, а стала гостьею нежеланной. Да не было в том печали, нам и без царей жилось неплохо. Росла моя донечка. И выросла красавицей… на свою беду. Уж не знаю, кто ему, проклятому, донес, да только послали меня к норманнам, будто бы умение ихнее перенимать да при наших послах сидеть, чтоб не потравили часом. А ее – царице служить, той, второй, которая бездетна… она и служила… год… и два весенних месяца. А на третьем в петлю полезла. И мне говорят, что сгорела она в лихорадке… будто я ослепла и оглохла и дара притом лишилась, петлю от лихорадки не отличу… – Она презрительно скривилась, и некрасивое лицо стало еще более некрасивым. – Тело отдали, решили, коль мертвая, то и… не расскажет… рассказала… не сама… целители многое видят… и слушать умеют. И по телу мертвому болезни читать. И не только болезни. Помнили меня еще… кому надо было, те помнили… а надо многим… у кого дитя болеет, у кого – матушка при смерти, а кто и сам по краю ходит. Нет, целителей-то ныне много, при тереме и вовсе бессчетно, да только целитель целителю рознь.
Егор пошевелил пальцами и на старуху покосился: заметила ли?
«Не торопись, – Теперь голос Мора раздавался аккурат в голове. – Терпение, мой юный друг, терпение… и помни, магией ее не удивишь. Магию она смахнет, что испарину… проще надобно. Шею там сломать… или просто по голове… голова у нее слаба стала. Старость – не радость даже для мага».
– Я узнала, что случилось… увидел ее проклятый… окаянный… возжелал… она-то противилась, девочка моя любви желала… и жених у нее имелся. Хороший парень, навроде Фролки нашего… мне мнилось, что хороший… только слабым оказался… Фролка свою Люцианку ни царю, ни Моране не соступил бы, а этот… землицы ему пожаловали щедро, да и отбыл в свое поместие, значится… а ее – к царю, постель стелить, будто холопок для того нету. Были… и холопки, и рабыни… ни одной бабы мимо не пропускал… проклятый, как есть проклятый…
Убивать Егор не умел.
Но если ошибется, то второго шанса ему не дадут.
«Правильно. – Мор дыхнул жаром, и тело отмерло. – Поэтому погоди… послушай вот, как поет… не знаю, с чего ее вдруг на откровения понесло. Со мною она не церемонилась. А с тобой вот развела политесы. Тьфу… хочешь убивать – убивай. Каяться после будешь».
Разумно.
И Егор подобной ошибки не допустит.
– Насиловал ее… она-то и слова сказать не смела… как же, царь… кровь благословенная, Божинина… а как понесла, то и отослал к царице… та-то про мужа знала, но тоже молчала… сама-то бесплодна… и всегда была… еще когда ее оглядывали, я говорила, что не родит она, да где там… не стали слушать мать смутьяна… но вот по-моему вышло… не родила. Мою девоньку заперли… и держали, пока не разродится, а после сказали, что младенчик мертвым уже вышел… она-то и не вынесла. В петлю полезла… если
