Я рот открыла.
Чтоб у Люцианы Береславовны да коза имелась? Она ж, поди, не ведает, с какого боку к этое козе подойти… иль ведает?
– Люди, которые меня уважали… величали по батюшке не оттого, что я боярского роду, а просто… и чего ради менять все? А он убедил… да и Светочка… тут я другую глупость сделала. Он обещал, что не станет мою сестру неволить, что… поступит с ней порядочно. В жены возьмет.
Еська фыркнул, не сумел сдержаться. Арей же только покачал головой, а по лицу не понять, что думает.
– Когда я вернулась, она уже брюхата была… от кого – не говорит, только плачет горько… отец слег… а я… я сразу решила, что это он виновен, что не сдержал слово… клятву бы сдержал, а слово… вот и… помнишь Венисера?
– Как забыть? – хмыкнул Архип. – Он нам здорово крови попортил…
– Зато научил, – возразила Люциана Береславовна. – А помнишь его коллекцию? Он про нее рассказывать любил… живые вещи… и среди них – шкатулочка? Такая махонькая бонбоньерка… только в ней он хранил не конфеты, а жженые кости одного мага, который сумел обмануть смерть.
– Люци! – От этого крика и мы втроем подскочили, заозирались, однако же никого, окромя нежити, что толклась за забором, не приметили. И дух перевели.
– Да, Фрол, я понимаю, что это была еще одна глупость, но… видно, мне на роду написано совершать их. Венисер погиб на сече, наследников у него не было. Я узнавала. Да и не передала бы Акадэмия такие вещи наследникам. Оставили коллекцию в музее. Доступ у меня имелся. Остальное просто. Подменить эту шкатулочку другой… есть золотых дел мастера, способные копию изготовить по рисунку. А рисовать я худо-бедно научилась. Принесла. Заменила. Никто не заметил. Оно и понятно, с виду-то одинаковы.
– О чем ты думала, Люци?!
И Еська кивнул, мол, ему тоже любопытственно. А я молчала. Об чем думала? Об обиде своей учиненной, не иначе. Об жизни порушенной на чужую потеху. Об сестриной обиде… да много ли надо, чтоб душа раненая загноилась?
– Не буду врать, что о прощении. – Теперь голос Люцианы Береславовны заледенел. – Я не умею прощать, Фрол. Никогда не умела… пыталась, честно. Когда жила там, на выселках, пыталась… думала, передумывала. Молилась, правда, легче от молитв не было, но все равно… в работу уходила. Уверяла, будто сама виновата. И виновата, да… но… если бы я одна такая была! Как он посмел Свету тронуть?! Когда увидела ее… опозоренную… еще одна разрушенная жизнь… или не одна? Ты ведь при дворе нечастый гость. А я не постеснялась заглянуть к одной своей… давней приятельнице. Вот уж кто многое ведал, многое рассказал… и про Марьянину внучку, которая в петлю полезла, и про рабынь, про холопок… они пусть невольные, а все одно… про купчих и боярынь…
– Ты могла… – начал было Фрол и замолк.
– Что могла? Рассказать? Нет, Фролушка, не могла. Клятва кровная… и если б я заговорила, то умер бы ублюдок. Пусть огонь сожрет душу его проклятую… что смотришь? Я не раскаиваюсь. И не буду. Я желала ему смерти и рада, что пожелание мое было услышано.
– Не горячись, – это уже произнес Архип Полуэктович. И как-то… ласково, что ль? И от слов евонных гнев ушел из голоса Люцианы Береславовны, сделался тот устал, мягок.
– Простите. Я не на вас злюсь. Я просто злюсь. Я взяла ту шкатулку. Провела обряд… да, понимаю, за одно это меня казнить можно. Я вызвала того, кто спал сотни лет. И он предложил сделку.
– Ты согласилась?
– Мне казалось, я лишь восстанавливаю справедливость. – Люциана Береславовна тяжко вздохнула. – Я ведь не просила убить царя. Я просила наказать виновного в том, что случилось с моей сестрой, только…
– Она была виновата сама? – Это уже Архип Полуэктович спросил.
Арей же меня обнял.
Сжал крепко, будто боялся, что сгину куда. А куда мне? Стою вот. И дыхаю через раз. Самой страшно, что вдруг случится чегой-то.
– Она… – отозвалась Люциана Береславовна. – Она решила стать царицей… и когда он ухаживал, держалась, хотела, чтоб было по-людски, сперва свадьба, а после… когда же меня увез, то и от нее отвернулся… сказал, что охладел, что другая по нраву. Только сестра моя никогда не умела отказы принимать. Нет, она решила вернуть себе его любовь… она думала, что это любовь… сперва-то батюшка ее увез… думаю, ему шепнули слово. Мне он помочь не был способен, но я верю, честно верю, что он пытался… желал бы… и будь хоть какой способ, сумел бы… а ее увез. К тетке. Глухомань еще та… там и держал до самое сечи… долго… а потом уж вернул. Решил, что вышла из Светки всякая дурь. Да и годы у ней были такие, что еще немного – и перестарком обзовут, хоть и дар у сестрицы… вот. Кто ж знал, что у нее упрямства за троих? Что с этого упрямства она в покои проберется? Что рискнет ему поднести кубок с зельем зачарованным… решила, что если понесет, то царь точно женится. Не спрашивай отчего… она не сказала. Он ведь уже был женат. И наследник имелся… все говорили, что имелся… а она твердила, будто тот наследник не настоящий, а она законного родит и…
Еська беззвучно выругался.
И отвернулся.
К забору. На крикс глядит. На мелкую шушеру, которая высыпала из всех щелей. От шушер я зело не люблю. Оно-то и понятно, к чему нежить любить-то? Да все ж шушера и серед иных страсть до чего мерзотна. Меленькие, с детский кулачок, мохнатенькие, будто репьем облепленные. И ноги их, что из палочек составленные, во все стороны гнуться. Оно вроде и не страшно, этакие меховые шарики, но посеред каждого глаз торчит на стебелечке, будто цветок предивный. И глаз энтот моргает.
А еще шушеры дурные мысли носют в плетеной из волос котомке. Волосы они для того и собирают. Дождуться, пока люди спать лягут, и лезут, копошатся. После их копошения в голове тоска поселяется, девки дурнеют, бабы скандальными делаются, а мужики пить начинают, силясь брагою изгнать обиды, что вымышленные, что настоящие, которые раздуваются, будто брюхо лягушачье.
– Он поклялся, что все будет по справедливости. И не обманул. Он… он отвел Светку к той бабе… он вызвал досрочные роды… он не позволил крови свернуться… она была виновна, и она умерла. А Любанька… она родилась мертвой и ожила не сразу. И…
– Хватит. – Это слово
