– На чердаке спокойно будет, а то… людно как-то.
Ага, людно. Вона, Щучка мало что под печь не забилась, чтоб, значится, лишнего разу на глаза братовьям Еськиным не попадаться. Кирей на лавке лег, дескать, скоро убивать станут, а он не отдохнувши. Ильюшка в углу с книжицею сел. Лойко, тот вокруг хаты бегает, траву топчет, места себе не находячи. Евстя ножи точит, Емелька молится.
И вправду, только и осталось, что чердак.
– Да брось ты его. – Когда за наставником дверь закрылась, Еська меня за руку взял. – Эх, жаль, что Лиса нет, послушали бы, чего они там…
И на меня глядит, будто бы ведает, что послухать я могу.
А я могу?
Арея я не бросила, положила на травку, под голову сумку сунула.
– Ты ему еще лицо платочком прикрой, – присоветовал Еська.
– Зачем?
Дышить. И сердце стукает в грудях. И значится, живой, а что обеспамятовавший, так, может, ослаб?
– Ну… чтоб солнце в глаза не светило? Не?
Еська рядом плюхнулся.
– Зось, а Зось…
– Чего?
– Тебе не любопытно?
Любопытно. От уж где правда, там правда… еще как любопытно, прям свербит все от этакого любопытства.
– Это ж твой дом, – не успокаивался Еська. – Скажи Хозяину…
Оно-то верно, да, думаю, супротив Хозяина они постерегутся, а вот колечко, Люцианой Береславовной оставленное… Еська скоренько купола навесил. Может, не такого, чтоб вовсе ничего не слыхать, но какой уж получился.
Поначалу-то тихо было.
Будто ктой-то дышит, грузно так, тяжко, как старый Курман, который весу немалого, а худеть не желаеть, не разумеючи, что вес энтот на сердце его камнем неподъемным ложится. Вот будто бы досточка скрипнула, Еська ажно подскочил.
На меня глянул. А я что? Я пальцу к губам прижала, мол, молчать надобно. Он и кивнул.
Загудело.
Ухнуло.
И внове стало тихо-тихо.
– Люциана, у нас как бы дела имеются, – голос наставника звучал ясно.
И рядышком.
Я оглянулась, убеждаясь, что не стоит Архип Полуэктович за моею спиною многострадальною. Он же ж могет. Я зазеваюсь, а он руку на плечико возложит и спросит, пошто подслухиваю. Но за спиною наставника не было, а была ограда, вороты и кикиморы, которые к энтим воротам сползались. Меж лап их чешуйчатых пацуки-падальщики сновали. От и ворон лысый на плот сел, захихикал человеческим голосом.
Вот он, значится, каков – свету конец, Еськой предсказанный.
– Прости, не знаю, с чего начать.
– С начала попробуй.
– С начала… начало далеко… помнишь Никодима?
– Этого засранца лучше к ночи не поминать.
– Архип!
– Чего? Был засранцем. И помер засранцем и…
– Я была виновата.
– Чего? Люциана, ты, конечно, всех милей, всех румяней и вообще, но на рожон он сам полез и получил заслуженно. Лучше пожалей тех, кого этот засранец… и не надо на меня так смотреть! Я уже взрослый и могу выражаться так, как сочту нужным… так вот, кто из-за него погиб…
Она вздохнула.
И горестно так, что ажно у меня сердце стало.
– Он любил меня и…
– Прекрати, – жестко оборвал Фрол. – Я тебя тоже любил. И что? Мне надо было вырезать пару-тройку деревень, любовь свою доказывая? Или еще что учинить? Любовь не оправдание, тем более ты ясно дала понять ему, что…
– Вот-вот, слушай Фрола, он умный. Бывает иногда.
– Мне начали сниться кошмары… будто Никодим возвращается. Встает передо мной и смотрит. Он ничего не делал, просто смотрел… а я просыпалась в холодном поту.
– Совесть, – прошептал Еська над ухом. – Она такая…
А мне от Люциану Береславовну жаль было. Я ж видела и про нее с Никодимом. И про Марьяну Ивановну, которая его учить взялась.
– Я не рассказывала… стыдно было… невообразимо стыдно.
Я тронула Ареевы волосы.
Живой. Как оно еще сложится – сие неведомо, и об одном жалею, что времени мы потеряли изрядно. Тепериче разумею, об чем Люциана Береславовна сказывала, повторяючи, что нынешним днем жить надобно. А я…
– Я молилась, но молитвы помогали слабо. Я даже подумывала о том, чтобы уйти из Акадэмии… вдруг все стало неважно…
– Ты же…
– Я знаю, последний год, и все это глупо, но я была молода, Фрол! Я была, по сути, девчонкой, которая всю жизнь свою недолгую прожила в золотом тереме, и вот ее впервые заставили выглянуть из этого терема. Даже не выглянуть, выпихнули в грязь, изваляли… я просто не знала, как мне все это… а тут сестрица моя… влюбилась. И так влюбилась, что… все совпало, будто кто ворожил.
Арей открыл глаза.
Хотел спросить что-то, но Еська прижал палец к губам.
– Она была желанной гостьей в тереме. А я… я нашла того, кто казался мне другом. Собеседником. Он был способен выслушать. Услышать. И разговоры с ним успокаивали. Он уверил меня, что моей вины в случившемся нет.
– А наших уверений тебе было недостаточно?
– Не знаю. – Голос Люцианы Береславовны дрогнул. – Архип, ты… ты просто не перебивай. Мне сложно говорить об этом. Пожалуйста.
Арей потрогал голову.
Поморщился.
– Он готов был слушать обо всем… просто слушать. Не пытаясь меня переубедить, как отец… не насмехаясь, как ты, Архип… не… понимаешь, мне надо было выговориться кому-то, кто не стал бы судить или требовать, чтобы я выбрала.
– А разве мы требовали?
Этот голос глухой. И я вздыхаю вместе с Люцианой Береславовной.
– Не словами, Фрол. Теперь я понимаю, что было тогда… да, вы требовали. Выбирать требовали. То, что Никодим тогда говорил, это ведь правда. Потому и задело, что правда… и у меня был выбор, но не хватало духу этот выбор сделать. Я тянула… Трусость? Да, трусость. И сегодня я бы поступила иначе… сегодня…
Тишина.
И в ней слыхать, как воють волки за околицей. От ихнего вою как-то нехорошо делается, зябко. Я сажуся подле Арея, а он меня обнимает, гладит, будто чует мой страх.
– Ты хотел, чтобы я была с тобой. Это нормально… это правильно, наверное. И тебе казалось все простым. Мы женимся. Живем вместе. Ты работаешь. Я… как получается… ты не думал о том, что мне придется оставить. И я вовсе не о золоте… я бы пережила без украшений и нарядов. Божиня с ними, с нарядами… но бросить все… отца… сестру… подруг у меня не было, это верно. Зато была старая нянька, которая меня растила. И кормилица… и ключница, она еще с мамкой своей в приданое пришла… был конюх, дядька Вернат… и кобыла моя, Серебрянка… и жизнь привычная… и да, Архип, карьера. Пусть я не наделена силой, но ведь не дура же! Мои исследования тоже были для меня важны. И почему я должна была их бросить без малейшей надежды продолжать? А еще… я никогда не любила детей, Фрол. И когда ты заговаривал о наших детях… надо было сказать сразу, но я… мне было стыдно. За многое, за что я стыдиться не должна бы, но вот… я просто не представляла себя в
