– Приворожила, – ответила она. – Никого ты не любил. И не был полюбить способен.
Та жизнь, уже не единожды ей примерянная, пусть и в мыслях только, ускользала. И он улыбался, точно издеваясь.
Уходить надо.
Встать.
Решиться.
Произнести заветное слово. Бросить волос у постели, из которого встанет призрачная девка, один в один царица. И пусть эта девка навороженная ждет гостей. Пусть она подставляет им белую шею… пусть смеется, глядя, как вытягиваются лица бояр почтенных.
А она медлит.
– Если бы ты умер, когда суждено было, всем бы стало легче. – Она провела рукой по ломким жирным волосам, на которые и глядеть-то было противно, не то что прикасаться. – Но ты выжил и стал бояться смерти… так бояться… скажи, и теперь боишься?
Разум к нему вернулся.
Она слыхала, что бывает и такое.
– Нет. А ты?
– И я… нет. Наверное.
– Ты моего сына… законного…
– Я? – Она позволила себе улыбнуться. – Нет, это ты… ты, когда забыл, что давал перед Божиней слово любить и беречь его мать. Когда вздумал шутить с силами, коии ни твоему, ни моему разумению не подвластны… ты, когда ребенка не признал…
– Его бы убили.
– Его и убили, – признаваться было легко. И странное дело, тайна, переставшая быть тайной, больше не давила на сердце. – Он был славным мальчиком, да… таким серьезным… и правитель из него получился бы хороший. Получше, чем из тебя. А вот она – слишком честолюбива. Не мать – медведица, готовая заломать любого… внешне смиренна, а в душе… как могла я оставить ее? Их обоих? Я ведь надеялась, что у нас будут дети.
Он лежал.
Слушал.
– Я их…
– Отослал. – Царица поправила подушки. – Конечно. И пригрозил ей, что коль рот откроет, то в монастыре окажется… но она бы не успокоилась. Некоторые обиды не прощаются…
Она подняла влажную тряпку, брошенную в ведре с уксусной водой. Отжала. Отерла пот со лба.
– Я ведь и вправду надеялась, что мы будем счастливы… ты и я… я стану наконец свободна… буду просто жить… рожу детей…
Он рассмеялся. И от этого смеха внутри дряхлого его тела что-то оборвалось. Смех захлебнулся кровью, и она повернула голову его набок.
– Я понимаю, почему ты смеешься… я была наивна, да? Мне казалось, что уж царицу-то никто не посмеет обидеть. Что буду я милосердной ко всем, доброй… и народ меня полюбит. И боярыни… и бояре…
Она улыбнулась глупой этой полудетской придумке.
– А все получилось иначе. Мне жаль.
– Все равно ты…
Он так и не договорил. Замолчал вдруг. Вытянулся и отошел. Она четко уловила это мгновенье. Вздохнула. Поднялась. Опустила руку, касаясь жесткой шерсти стража.
– Мы еще успели бы, верно?
Он не ответил. Никогда не отвечал, молчаливый ее тюремщик, который последовал бы и в ту, другую жизнь, самим присутствием своим напоминая о прошлом.
Или не в город бежать, но в монастырь? Какой-нибудь маленький и тихий, и там, среди иных грешниц, каяться, послушанием и молитвами прощение выпрашивать? И глядишь, вправду простят. Божиня милосердна. Оставят тварь за воротами… а там… там, глядишь, и развеется она.
Страж ухмыльнулся.
Не развеется.
Пусть протрет она монастырские камни коленями, пусть снимет кожу с рук работой во благо бедных, измозолит молитвами язык… пусть… иным грехам прощения нет. И с каждым днем грехи эти лишь тяжелей становиться будут.
Где-то далеко ударил медный колокол, неся народу печальную весть: отошел государь, осиротела земля Росская. Стало быть, вправду отошел, если погас алый камень в царском венце, тем самым извещая Хранителей, что настал час.
Она вздохнула и отерла ладонью сухие щеки.
Подняла венец упавший.
Надела.
Присела у зеркала, повернувшись спиной к мертвецу, который был до того страшен, что при одном взгляде на него ее мутило. Коснулась пуховкой щек. Подчернила сурьмой брови.
Платье оправила.
Поморщилась, увидев пятно на рукаве… потом рассмеялась: скоро уже, скоро совсем пятен этих станет много.
– Договор. Ты ведь помнишь договор? – спросила царица у зверя, который наблюдал за ней огненными очами. – Конечно. Ты помнишь. Ты все помнишь… и позаботишься о ней, когда придет час.
Зверь заворчал и повернулся к двери.
Идут, стало быть. Царица поднялась и, подойдя к двери, распахнула узорчатые створки.
– Доброго дня вам, бояре, – сказала она, и голос звучал ровно, хотя глупое сердце засбоило. Все-таки умирать было страшно… почему она не сбежала?
Еще год.
Или два.
Или даже полста лет она бы прожила… а теперь вот.
– С чем пожаловали? – спросила царица-матушка, глядя на бояр с насмешкой. И те, отшатнувшиеся было, оскорбились.
– Тварь… – произнес Волчевский и ударил первым. Клинок с легкостью пробил узорчатый шелк, и жемчуга его не остановили. В тело вошел будто в масло…
Не было больно.
Почти.
И, уже упав, глядя на них, озверевших, утративших человеческое обличье, налетевших на ее бездвижное тело, ведомых одним желанием – рвать, она осознала, что свободна.
Наконец-то.
Черное солнце, выкатившись в небо, застыло. Яркое. Слюдяное. В короне белого пламени, оно пугало людей, оживляя их страхи.
И юродивый, распевавший на паперти срамную песню, застыл, вывернул голову, глядя на этакое диво в оба глаза. А после, хлопнув себя по бокам, пошел колесом.
– Веселитесь, люди добрые! – Звонкий голос его разнесся по-над площадью, заставляя людей, замерших было в ужасе, очнуться. – Веселитесь! Добрую весть несу! Несу и никак не донесу!
Он выгнулся, точно кот, и, локти расставив, закудахтал по-петушиному.
– Старое солнце поисхудало! Так царь-батюшка велел его с неба сымать! Послал магиков могучих сильно солнце править!
– Что ты болбочешь, идиот! – Толстощекий боярин потянулся было к плети, но вовремя вспомнил, что в народе юродивых любят.
– А то и болбочу! Было одно солнышко, а станет другое! Был один царь… – Юродивый смолк, хитро поглядывая. – Уж недолго осталось!
– Крамола! – взвыл боярин и пальчиком на юродивого указал, холопы было кинулись ловить, только не больно расторопничали. А может, юродивый оказался шустер не в меру. Выскользнул из цепких лап да язык показал.
– Ждите, ждите, люди! Засветит новое солнце по-новому… и править новый царь будет иначе! Не чета прежнему!
Он шмыгнул, прячась за широкие плечи дородной купчихи, которая плечи эти и расправила. А на холопов глянула мрачно, да и на своих кивнула, мол, найдется чем ответить, коль Божининого человека обижать вздумают.
– Как возьмет метлу! Как погонит прочь бояр! – Юродивый выглянул из-за спины купчихиной и боярину язык показал. – Погонит-погонит! Так и скажет, прочь подите…
И ноженькой топнул. Кто-то засмеялся тонким нервическим смехом, который тотчас и стих.
– Землицу ихнею отымет и люду простому раздаст! И велит копать землицу, пряниками мостить…
– А пряниками отчего? – спросили из толпы.
– Так вестимо! Где это видано, чтоб у кисельных рек да берега не пряничные были?! – Юродивый рученьками развел. – И всем по монетке даст! На петушка! А Юшке ажно два!
И себя в тощую грудь ударил. Тут уж и боярин хохотнул. Потянулся уже не к плети, но к кошелю, монету выцепил и швырнул под ноги.
– На вот… на петушка, предсказатель.
Где-то вдалеке гулко,
