Терем рязенского урядника был ставлен в незапамятные времена, когда еще и царства Росского не было, но было лишь махонькое княжество удельное с городом, где сидел князь да соратники его. О том ныне вспоминали нечасто и без особое охоты.
С той давней поры, конечно, многое произошло.
Царство возникло.
И город разросся. И даже, лет полтораста тому, горел он, и так, что чудом, не иначе, дотла не выгорел. Злые-то языки сказывали, будто бы не было никакого такого чуда, а была едино воля царя, который город оный наново строить желал. Дескать, старый-то ставился безо всякого порядку, слободы одна к другой липли, а терема перемежались с землянками, где обретался народец нищий, но зело горделивый. И с того соседству лихого выходила боярам немалая убыль… от землянки-то и сгорели. Терема огонь тоже тронул, да не все.
Одни заклятьями защищенные.
Другие – амулетами.
Третьи – царскими милостями. Главное, что погорельцев, не важно, какого они звания, скоренько за реку спровадили, где ставились новые слободы, и не сами собой, а согласно плану. А на пожарище застучали молотки, завизжали пилы. Года не минуло, как затянулась горелая рана. Выросли новые терема, краше прежних. Тут-то боярство и поделилось, стало быть, на старых, которые сим гордились зело, повторяя, что тут их корни, и новых, коии для гордости поводу не имели, зато, спеша показать себя, терема ставили высокие да просторные.
Своего-то терема, если разобраться, Игорь Жучень не имел. А нынешний, в коем и обретался рязенский урядник с немногочисленным семейством своим, достался ему наследием от супруги. Был этот терем не сказать, чтобы вовсе роскошен, но крепок. Из темных бревен сваленный, мохом проконопаченный, он и морозы держал, и от жары уберечь способен был.
Имелись при тереме и птичий двор, и конюшня, и кузня, и амбар, а еще – глубокие каменные подвалы, тесанные в незапамятные времена. В одних ледники обустроили. В других – колбасы хранили да сыры выдерживали, чтоб окрепли да созрели, в третьих – бочки с винами да настойками. А в четвертых лежали славные предки боярыни ажно до тридцать восьмого колена, когда, собственно, лег на мраморную доску Вышекрут Ингварович, бывший некогда князем да княжество свое сменявший на шапку боярскую и привилеи[13], новым царем даденные.
Лег он не один, но с тремя женами любимыми, с собакой да наложницами.
Следом за отцом, память его почитая, отправился и Вышнята Вышекрутович, у коего жена уже была одна, зато холопок набралось с полдюжины, едва в телегу поминальную все влезли. После-то, видать, понявши, что для этаких похорон вскорости никаких подвалов не хватит, хоронить стали без телег и наложниц, разве что когда собаку любимую аль сокола отправят следом за хозяином. И ложились бояре, кто стар, кто зрел, а кто и вовсе младенчиком.
В гнезда тесаные.
На доски мраморные.
С мечами да с бронею. С золотыми платьями и драгоценностями. С книгами или иным скарбом, покойному дорогим. Ложились и лежали себе тихонечко, пока черное солнце их к жизни не воззвало.
Первым поднялся Вышекрут Ингварович.
Сел.
Шеей крутанул, которая и захрустела. Прошедшие столетия иссушили плоть, но сие Вышекрута не остановило. Зову последней из рода повинуясь, он сполз с доски, а следом потянулись и жены, и наложницы…
Во дворе стало людно.
– Давай! – голос этот пробился сквозь гул пламени, которое объяло мертвецов, да и сползло, бессильное причинить им вред. Оно уже прошлось по двору, тронуло и конюшни, и амбары, и птичий двор, испепелив пару дюжин оживших кур.
Прошлось по умертвию-кобелю, сорвавшемуся с цепи.
Обратило в прах четверых упыриц, в которых превратились холопки, да и погань-драугра не пожалела. Вот только древние Вытятичи оказались не по силам огню. Вышекрут поднял тяжеленный топор, коий служил ему верой и правдой при жизни, да рассек огненную струю. Поднял щербатый щит, и полыхнуло от него силой, которая разметала остальных мертвяков.
– Миша, уходи! – крикнули из распахнутых ворот. – Сейчас мы…
Ректор Акадэмии покачал головой. Уйти? Да, самое разумное было бы, да только… он вдруг ощутил безмерную усталость, такую, что хоть сам шею под топор подставляй. И не в теле – душа опустела.
Он поднял щит, принимая на него сырую мертвую силу.
Мертвец оскалился.
Зашипели жены.
Змеями скользнули наложницы, подбирая клинки… и замутило, закрутило… они выходили когда по одному, когда и стаями. Не брели слепо, не крутили головами, пытаясь уловить живое тепло. Нет, их глаза, напоенные силой последней жертвы, самой большой, на которую лишь способен человек, горели черным пламенем, гневом неизлитым.
– Купол! – Михаил крикнул, надеясь, что будет услышан, что те, кто пришел с ним помощью и поддержкой, не станут спорить.
Эту заразу нельзя было выпускать.
Мертвец раззявил пасть.
Смеется?
Он, лишенный памяти, но не разума, наполненный чужим гневом и единственным желанием – убивать, был страшен. Но Михаил от страха отмахнулся.
Ему ли бояться?
Нет.
Отбоялся… когда понял, что старший братец будет жить.
И когда осознал, что волей отцовской, Правдой и судьбой привязан к нему поводком кровной клятвы. И когда увидел, к кому привязан…
– Если бы он был другим, – сказал он это мертвой женщине, которая, к счастью, попыток подняться не делала. – Если бы он был хотя бы самую малость другим, ничего бы не случилось.
Плеть, из ветра сплетенная, ударила по щиту, и отозвался тот протяжным гулом. Кувыркнулись девки, этой плетью перерубленные… и следом, не позволяя нежити отступить, Михаил кинул заклятье, которое превратило спекшуюся землю в болото.
А болото наполнил пламенем.
Огонь очищающий… и странное полузабытое ощущение свободы.
Слетели оковы кровной клятвы. И значит, вот-вот ударит Царев колокол, возвещая народу, что царь-батюшка помер… все-таки помер.
Сдох, собака.
Михаил рассмеялся, хотя смех его был тем же безумием. Сколько лет… сколько потраченных впустую надежд, что еще немного… нет, ему не корона надобна была. О шапке этой, тяжести невыносимой, он никогда-то не мечтал. Нечестолюбивым уродился… а вот о свободе…
О том, чтобы, в терем являясь, не дрожать в ужасе, думая, что еще придумал этот ублюдок, вымещая бессильную свою ярость. И зависть. И вот ведь диво, царем был он, владетелем всех земель Росских, властителем всех людей, на оных землях живших, а завидовали Михаилу.
Мертвяки шли.
Крутанулась женщина в золотом платье, вскинула истлевшие пальцы над головой. Ощерилась. Зубы черны. Щеки поедены. Сама страшна… никак, даром ее Божиня наделила. Если так, то плохо…
Эта сила сковала пылающее болото, а заодно и тех, кто в нем застрял. Мертвецам плевать на других мертвецов. И пусть дергаются, пусть скулят, бессильные выбраться из ловушки, другие пройдут рядом.
Хорошо.
Не хватало, чтобы нежить помогала друг другу…
– Миша, отойди… ребята справятся… – На плечо легла тяжелая рука, и Михаил понял, что не выдержит этой тяжести. Он покачнулся, но упасть не позволили. – Говорили тебе, не суйся… у тебя своя работа, у нас – своя.
Некроманты входили
