– И вправду хватит, – Люциана Береславовна заговорила спустя мгновенье. – Вот такая история… и… не кляни себя. Ты все равно ничего не смог бы сделать. Кем мы были? Студентами… думали, что всемогущие, что силой наделены, что теперь нам мир не страшен. А он страшен, Фрол. И теперь знаешь, чего я больше всего боюсь? Что эти дети повторят наши с тобой ошибки.
Глава 28. О злой памяти
Он явственно ощутил тот момент, когда ее не стало.
Нет, небо не сделалось синим. Точнее, он по-прежнему не был способен испытывать восхищение его синевой. И солнце, несколько припыленное, крупное, не исчезло с небосвода. Не повеяло стужей. Не… ничего, по сути своей, не изменилось. Только вот ее не стало.
Он закрыл глаза.
И улыбнулся, предвкушая, что и чары, которыми привязала она его измученную душу к телу, исчезнут.
Он свободен.
Свободен ли?
Он сидел… долго сидел… невыносимо долго, пропуская сквозь себя каждое мгновенье, но ничего не происходило. И тогда он решился. Открыл глаза. Вытянул руку, разглядывая ее пристально, будто бы до того не видел. Он пошевелил пальцами, убеждаясь, что рука эта не утратила подвижности. И провел ими по шершавому кафтану.
Жив.
Все еще жив. Разочарование было столь острым, что он едва не закричал от злости и обиды. Впрочем, и они, единственной вспышкой эмоций, вскоре сгинули, оставив его в некоем подобии недоумения. Значит, ей была позволена милость, тогда как он…
Память возвращалась.
Он закашлялся, увидев перед внутренним взором тоненькое девичье личико.
– Любишь? – Она смотрела с такой надеждой, и он не решился эту надежду обмануть.
– Конечно.
Пальцы касаются на сей раз не кафтана, но мягкой смугловатой кожи, которая словно светится изнутри. Ее любовь сладка, как халва… нет, вкус халвы, заморской сладости, что матушке привозили в кованых сундучках, он позабыл. А эта вот сладость манила, заставляя сглатывать вязкую слюну.
– Скоро, – обещает он, пропуская сквозь пальцы шелковистую прядь, – мы будем вместе…
И она закрывает глаза, льнет к нему, что ива к ветру.
На иву и похожа, тонкая и гибкая, звонкая смехом. Ему даже нравилось слушать ее голос. Он даже попросил матушку…
– Глупостей не говори. – Она поморщилась и отмахнулась от него с немалым раздражением. – Девчонка нам нужна.
– Мы и без нее обойдемся.
Ему жаль, что скоро ее не станет. Другие… а ведь были и другие… простые, как та рыжеволосая дочка мельника. Толстая и добродушная, круглобокая и крупногрудая, она чем-то напоминала ему корову… или вот та молоденькая купчиха, на которую ему хватило и взгляда, чтобы забыла она наставления отцовские, чтобы рискнула уйти из дому… или смуглая рабыня, диковатая, сторожкая, но все одно доверившаяся на свою беду.
Их любовь была разной. Теплой.
Или вот с толикой горечи, как напиток, который матушка пьет скорее уж по привычке…
– Не обойдемся. – Матушка успокаивается быстро и говорит с ним ласково, как он сам с той девчонкой. А она ведь совсем юна.
Ребенок почти.
И он…
Нет, он не способен испытывать стыд. Или вот жалость. Нынешняя – это иллюзия, как вся его жизнь. А в руках матушки появляется гребень.
– Чем меньше станет их, тем лучше. – Она садится на резную скамеечку, а его место – на ковре. Так было всегда. И он скрещивает ноги, а голову устраивает на ее коленях. Он закрывает глаза, позволяя ей снова забрать из памяти лишнее. – Их слишком много… ублюдков, которые желают забрать то, что по праву принадлежит тебе.
Ее голос поет колыбельную.
И он позволяет себе уснуть. Убедить.
Да.
Правильно.
Девочка? Жаль, конечно, но в том, что происходит, нет его вины… конечно, нет… разве может он быть виноват в чужой жестокости? Или в предательстве? Она ведь могла отказаться…
Согласилась.
И радостно рассказывала, что вышло у нее… пока одного отравить… и глаза темные, что ягоды черники, радостно блестели. А ему подумалось, что матушка права была: власть уродует. И эта девочка, ее не столько любовь поманила, сколько корона.
Царицей стать.
Он, нынешний, сжимает голову ладонями, стискивает зубы, чтобы не закричать.
Ему не больно!
Не должно быть больно, потому что мертвецы не способны испытывать боль!
Ее не стало, и простой камушек с дыркой – смешной амулет, в котором магии ни на грош, – сорвался с веревки.
А он поднял этот камень.
Повертел.
И выкинул.
Матушка вот огорчилась.
– Если бы эта дура делала, что ей говорят, мы бы достигли большего… куда большего… а теперь они вновь переедут…
Отец пьет.
Он не отец, в нем другая кровь, но мать велела называть этого мужчину отцом и быть с ним ласковым. Он пытается. Но, верно, получается у него плохо, если отец при виде его хмурится.
– А… ты… заходи… пить будешь? – Он наливает вино в огромный кубок, слишком большой для маленьких рук. С трудом, но он удерживает кубок. И пьет.
Вино лишено вкуса.
– Пей, пей… что нам еще остается. – Тяжелая ладонь ложится на макушку, а потом кубок вылетает из рук. – Не смей!
Этот окрик заставляет его вздрогнуть. Не от страха. Отца, крупного и громкого мужчину, он не боится, как, впрочем, в принципе ничего не боится. Скорее уж его смущает резкая эта перемена.
– Рано тебе еще. – Отец поднимает кубок и пальцы отряхивает. С них слетают рубиновые капли, которые марают и без того не слишком чистую рубаху. – Прости дурака… посидишь со мной?
– Посижу.
Он и вправду садится рядом.
Ему все равно нечего делать. Матушка уехала. И значит, скоро ему станет легче, исчезнет эта непонятная, гложущая тоска, от которой он не знает, куда деваться. Жаль, бессонница не пройдет. Сон ему не нужен, но приходится ложиться в постель и лежать с закрытыми глазами, притворяясь спящим.
Матушке так спокойней.
Да и остальным людям.
– Ты хороший мальчуган. – Отец пьян. Не настолько, чтобы орать дурным голосом песни или заставлять девок выплясывать нагишом, но аккурат для бездумной беседы, до которых он большой охотник. И матушка утверждает, что это исключительно от натуры отцовской беспокойной происходит, но ему почему-то кажется, что не все так просто.
Ведь было время, когда отец был другим.
Он улыбался.
И коня подвел.
И когда конь этот на дыбы вскинулся, завизжал, забил его одним ударом. А после долго на руках носил, успокаивая. Дескать, случается с животными… может, порчу кто навел. Ему, тогда ребенку, хотя уже и не ребенку – смерть странным образом заставила повзрослеть, – было хорошо на руках.
Тепло.
Спокойно.
И подумалось даже, что, если попросить этого человека, он уговорит матушку отпустить.
А потом все переменилось.
– С тобой хорошо. – Отец вытирает лицо грязною тряпицей. – С тобой я могу говорить о ней… свободно… заперла… закрыла рот клятвой. А это мучит.
Кулак ударил в грудь.
– Если бы ты знал, как это мучит… все зло от баб… а
