Врет сказка древняя! Не оттого зеркало тролля на осколки раскололось, что до Неба паршивец вскарабкаться решил. Небо – что ему суета мелочи всякой? Взглянул черт старый на собственное отражение – а ему оттуда Не-Он ухмыльнулся.
Вот как мне примерно сейчас.
Отставить фанаберии, господин штаб-ротмистр!.. Приказываю сам себе, зубы сжимаю. Помогает. Как правило.
Нет поземки, как не было!.. Белые лепестки с деревьев по ветру летят, мягко ложатся на водную гладь.
Пыхтит колесный пароходик, к пристани старательно подползая, молодчина этакий.
Сходни – на землю.
Добрались, слава богу!
…Нет поземки – и штаб-ротмистра тоже нет. Спускается по сходням меж пассажиров господин облика цивильного: сюртук черный покроя невиданного, джинсы старомодные – такие веке в двадцатом носили, а то и в девятнадцатом, не знаток. Шляпа темно-серая с полями загнутыми, часы на цепочке.
Серебряный значок купца второй гильдии на лацкане – ладья в Пустоте.
Штаб-ротмистры?.. Нет их тут, не видно – и все.
Ну, надеюсь. Если не облажался. Даже походка – и та расхлябанная, с легким намеком на военное прошлое – все равно не скроешь, так лучше подчеркнуть. Я отчего перед зеркалом в салоне будто барышня плясал? За этим, за этим…
Обвел я взглядом пейзаж – а славно, славно вельми! Модифицированная вишня в цвету, горы на полнеба воздвиглись.
И сам городок, Новоспасск, очень даже ничего, пусть и застройка по большей части деревянная и одноэтажная.
Хмыкнул я тихо. Пароход с колесом на корме; пассажиры: дамы в кринолинах, господа в пиджачных парах; домишки деревянные, а по улицам меж ними лошадки скачут, в повозки впряженные.
Ровно в головид исторический попал. Бытие определяет сознание – добрая фраза, никак не поймешь, кто кем командует, а все одно выходит: так сразу и не разберешься, в каком веке оказался.
Если не присматриваться.
А присмотришься – фыркнешь, не удержишься. Пароход-то паром, быть может, и пышет временами, вот только дров на нем не найдешь и угля тоже: компактный ядерный энергоблок котел греет.
Дамы с господами одеты невесть как – исключительно те, кто не на службе; остальные – во вполне современного вида комбинезонах, офисных костюмах и коротких сюртуках, разве что ткани непривычны.
Лошадки скачут – половина добрая из искусственной матки родом; все до единой неказистые мохнатые тяжеловозы – эта порода лучше всех переносила долговременную заморозку эмбрионов.
Макабр!
Огляделся – не встречают. Подождем. Все равно делать нечего.
…Не мне ждать! Господину незнакомому, пугающему.
Что у меня осталось своего? Имя – чужое, и служба – не моя, даже рожу скальпелем перед вылетом подправили.
– Зачем? – спросил я Старика, когда тот огласил свой вердикт. – Разве иначе нельзя?
– Нельзя, дружок, – отвечал Старик.
«Старик», он же думный боярин от Имперской Безопасности Владимир Конрадович Шталь, пребывал в настроении странном и даже романтическом.
Он только что сдался в сражении, что вел полжизни против всего мира, от покойного Государя до любимой секретарши. Сохранив фактический контроль над ведомством, согласился представлять его в Боярской Думе – собрании лучших специалистов по всем аспектам жизни Империи, консультировавшем и дававшем советы Ее Величеству.
Такой финт ушами теоретически плясал на грани нарушения закона. Но заклятый друг Кронин из флотской Дальней Разведки, спецслужбы, отравлявшей существование Шталя сильнее всяких иноземцев, плевать хотел на приличия, давно практикуя подобное; вокруг наследства в очередной раз трещавшего по швам Европейского союза начинался большой шпиль; провокаций на границах становилось все больше…
В Думе был нужен лучший. В ведомстве тоже требовался лучший.
Это понимали и молодая Государыня, и сам Шталь.
Тогда я стоял в кабинете со знаменитой табличкой на двери, с которой гордо взирало на недоуменного посетителя выведенное аккуратным почерком «Мой!», и искренне недоумевал, чем заслужил ссылку.
– Дорогой мой! – Шталь неуклюже, но честно пытался подсластить пилюлю. – Яхонтовый! Вы засветились во время Марсианского Провала… молчите, молчите, я не отрицаю, что вы герой, но засветились бесповоротно, так что в основной оперативный состав вам дорога заказана. Сколько лицо ни правь, есть приметы, которые не изменишь. Так?
– Так.
– А я, как вам известно, обожаю сеять свет и сладость. Но делать это перед мертвецом – несколько бессмысленно. На Земле вам грозит опасность, делом снова заинтересовались. Да и сами скажите, разве в тринадцатом отделе так весело? Сочинять отписки для бояр от сельского хозяйства о том, что Имперская Безопасность уверена – в изученном пространстве зеленых человечков не бывает… Тихий ужас же! А в колонии на Тритоне воздух, селянки… Слетайте, а?
Тут Старик попал в точку. В тринадцатом, иначе прозываемом «богадельней», весело не было. Именно туда скидывали поток «мусорных» запросов, захлестывавший ведомство, и именно там я проторчал последний год, минувший с конфузии на Марсе.
– Посидите годика четыре в резидентуре в колонии на краю Ойкумены. «Подкрышником»[1]. Подучитесь. А там и вернуться можно. Или вас что-то держит в Солнечной?
…Я вздохнул, глядя на полет белых лепестков. Меня ничего не держало.
Что в итоге осталось у меня своего? Древнее печатное Евангелие в саквояже. Любовь без шансов на взаимность – равно бесплодная на Тритоне и Земле. Карьера – без надежды принести пользу Отечеству; даже в «богадельню» не гожусь, только в «подкрышники» на краю света, иуд вербовать да сребреники распределять ради тайн великих – кто куда стадо перегнал.
Еще – игольник.
Непростой – шкатулку красного дерева с ним доставил в ночь перед отъездом лейб-фельдъегерь, вылупившийся на мои погоны с нелепой смесью зависти, восхищения и фальшивого пренебрежения во взоре.
Понятное дело: юнец, а уже штаб-ротмистр, да еще высочайшие дары получает. Видать, герой!
Дурак ваш фельдъегерь.
Героев зовут на годовщины выпусков из Высшего Военно-Космического – даже если те вынуждены ответить отказом из-за дел службы. Их не клеймят за спиной предателями Флота, променявшими честный хлеб навигатора и сотрудника Дальней Разведки на подачки зловредных «бесов»-безопасников.
И не заткнуть поганых ртов,
