Между тем в родной казарме старослужащий Грязнов уже «соскучился» по своей жертве и без особого удовольствия издевался потихоньку над другими молодыми солдатиками. Но Петя был бы лучше – он был городским, хиловатым интеллигентом. С таким слабым и ранимым развлекаться приятней. Наконец, он, родимый, появился, вернулся из госпиталя. Грязнов весь день особо не приставал к солдатику, но ближе к отбою стал потирать руки от предстоящего удовольствия. Решил он для начала вставить спящему Пете между пальцами ног кусочки газеты, поджечь их, а предварительно над головой подвесить чайник, наполненный мочой, чтобы Петя встрепенулся от боли в ногах и, вскочив, ударился бы лбом о чайник, который в свою очередь разлил бы содержимое на него. Чайник наполнил он сам лично, а также по его приказу содержимого добавили трое молодых солдат. Грязнов по случаю прибытия жертвы и предстоящего ритуала выпил из кружки одеколону, который для приличия назывался в армии «коньяк с резьбой». Петя спал, как убитый, не ощущая никакого колдовства над своим спящим телом и даже прикосновений. За этим дембельским таинством с жертвоприношением наблюдали двое ухмыляющихся старослужащих, бывших тоже охотниками до подобных зрелищ. Грязнов уже зажег спичку и приготовился наблюдать за спящей головой жертвы, как она потом взлетит, и одновременно, для осуществления этого фокуса, подносить пламя к кусочкам газеты. Взглянув на лицо Пети, он вдруг почему-то его не узнал и слегка смутился. Спичка обожгла пальцы инквизитора и потухла. Приятели проворчали что-то на своем матерном языке, и Грязнов поспешил снова зажечь спичку. Она не зажигалась. Инквизитор плюнул и достал третью спичку. Наконец пламя снова озарило полутемную казарму, где свет горел только в другом, противоположном углу около тумбочки дневального. Неожиданно Грязнов увидел вместо Пети лицо своей деревенской мамаши, жалкой, бедной, работящей колхозницы, растившей своих детей без мужа. Глаза ее были широко раскрыты и с ужасом глядели то на сына, то на чайник, свисающий с верхнего яруса. Губы ее как будто шептали: «Сыночек, сыночек, как же это? За что ж ты это так со мной-то?» Лицо ее неожиданно окаменело, пожелтело, даже как-то сморщилось и глаза стали медленно закрываться. Грязнув вдруг заметил, что мать замерла и лежит как будто уже не на солдатской койке, а в чем-то, похожем на гроб. Со страху он шарахнулся в сторону и отлетел на несколько метров через соседнюю койку. Приятели смотрели на все это и ржали. Но тут неожиданно от спички загорелись штаны Грязнова. Пламя грозило добраться до лица и прочих весьма серьезных и важных мест и вообще спалить всю казарму. (За день до случившегося Грязнову штаны и гимнастерку стирал молодой солдат хозяйственным мылом, а особо грязные места пришлось отстирывать бензином). Один из товарищей, испугавшись не на шутку, сорвал чайник и вылил содержимое на горящего Грязнова. Так пожар был ликвидирован. А ожоги остались, хоть неприятные и неудобные, но не смертельные. Петя же так крепко спал, что никакого шума даже не заметил. Ему опять снился цветной сон и какая-то незнакомая девушка. Во сне она сильно ему понравилась. И это не была Женька.
Потом Петя все никак не мог понять, почему после госпиталя все так резко изменилось в лучшую сторону. Прекратились издевательства, да и многое другое позволило более-менее сносно дотянуть до дембеля. Он также заметил, если не успевал еще уснуть, что Грязнов принялся чуть ли не каждую ночь после отбоя подходить к его койке, и как-то подолгу и внимательно всматриваться в лицо Пети. Смотрел он грустно, часто качал головой, шевелил губами, будто просил прощения. До дембеля Грязнов оставался тихим и неразговорчивым, ни к кому больше не приставал. Письма писал матери, ждал ответов с нетерпением и получал их с большим облегчением, становился на некоторое время даже веселым. Дедам он приказал не трогать Петю. Соврал, что выявил возможное родство и какую-то глупую историю присочинил, мол, не хочет, что б Петя знал об этом, а то, мол, нехорошо как-то получается.
Глава 22
Возвращались мы с Толиком из райской деревни и всех прочих владений Порфирия Карповича Иванова-Сухорукова другим путем, чем прибыли в эти места. Мы сидели в коляске с открытым верхом, запряженной в две лошади, на черных кожаных сиденьях. Ухабов не было, и мы словно летели по воздуху. О наслаждении этой езды я уже молчу. Впереди маячил армяк кучера и крупы хороших лошадей. Коляска везла нас на станцию, а оттуда мы должны были продолжить путь в курьерском поезде. Не знаю, когда появились первые поезда в России, кажется, Пушкин до них немного не дожил, но, во всяком случае, у Порфирия Карповича, я думаю, и курьерский, и почтовый поезда уже ходили вовсю и делали еще более колоритней его райскую страну. О, да, прибывший на станцию поезд был что надо – старинный, зеленый, с черным паровозом впереди и дымящей трубой. Чудный ностальгический запах паровозного дыма наполнял пространство. Ну, и станция железнодорожная с перроном, с темно-зелеными чугунными, хитро переплетенными, решетками, опорами под навесом, перилами, заборами, переходными мостами над железнодорожными путями, фонарями и прочими элементами – тоже классика, хоть Анюту Каренину срочно выписывай. Фантомные пассажиры прогуливались по перрону с зонтиками, узлами, саквояжами, держа за руку своих детей. За порядком следили городовой и станционный смотритель. Мы с Толей устроились в отдельном купе, где по-царски сиденья были обиты темно-красным велюром, а стенки были тисненые, розовые. Прежде чем поезд тронулся, какая-то баба успела принести нам в купе горячей картошки, яиц вкрутую, пару ломтей черного хлеба и целую жареную курицу. Толя дал ей пятиалтынный, который опять нашелся в его кармане. Впрочем, наверно где-то был и вагон-ресторан, но с жареной, обвернутой в жирную газетку, курицей было как-то интересней. Вместо чая мы решили воспользоваться предложением Порфирия Карповича, и достали склянку с его фантастической наливкой. Все эти сокровища мы разложили на белом рушничке, чтобы приступить к трапезе, как только поезд двинется с места. Курица не успела остыть, да она и не могла по нашим потусторонним законам себе этого позволить, а картошка даже дымилась. Можно было бы и не торопиться,
