Посмотрела через плечо и застыла как вкопанная. Дыхание перехватило, будто ее придушили горячей салфеткой.
Над унитазным бачком висело два постера. Первый изображал хэви-металлического демона. Черные провалы глаз, пара отверстий вместо носа, шкура сухая и морщинистая, словно кора дерева. Демон скалил безгубый рот, тянул к девушке скрюченную лапу. Во второй лапе он держал окровавленный топорик. Жертва находилась за кадром, лишь руки, тщетно моля о пощаде, цеплялись снизу за футболку убийцы.
Зрачки демона буравили Нику.
На постере слева пышка Анна Николь Смит предлагала зрителю свои полусферы, но ничего соблазнительного в ее позе не было. Кожа скончавшейся то ли от пневмонии, то ли от передозировки модели отливала нездоровой синевой, а глаза глядели так же злобно, как глаза ее оскаленного компаньона.
Постеры повесил в туалете Саня, но после его похорон они задевались куда-то, и Ника совсем этому не огорчилась.
Теперь они вернулись в чуть более гротескном виде, потому что…
«Потому что колеса таки торкнули меня», — подумала Ника.
Естественно, никакого рокера-демона и никакой усопшей плеймейт в туалете быть не могло.
Бранясь по-японски, Ника обула угги, натянула пуховик. Перехватила резинкой волосы.
На свежий воздух, проветриться, вышибить из мозгов дурь.
Она хлопнула калиткой. Выдохнула, собираясь с мыслями.
Снег успел подтаять, тропинка заболотилась. Месиво из грязи и песка. Было тепло, вопреки прогнозам синоптиков. Те гарантировали минус двадцать. Приятно осознавать, что не ты одна постоянно лажаешь.
«Надо найти нормального мужика, — рассуждала Ника, шлепая по жиже. — Высокого стройного брюнета. Непременно красивые кисти. И идеально чистая обувь».
Варшавцево походило на затопленные талым снегом рисовые поля в пригороде Токио. Улицы поражали безлюдностью. Одинокий парень стоял на ступеньках круглосуточного магазина, и кроме него…
Нике захотелось себя ущипнуть.
Продолжают глючить таблетки? Тогда галлюцинация гораздо симпатичнее «плакатного» миража.
У круглосуточной «Степи» сражался с пачкой «Мальборо» высокий стройный брюнет. Неумело рвал целлофановую упаковку, но сигареты не поддавались.
Андрей Ермаков, ее первая любовь. Ее сладкие девичьи грезы и записи в тайном дневничке. В семь утра, возбужденный и расхристанный. И… черт, красивый.
Ника — ну почему нельзя было накраситься? — приблизилась к другу детства.
Ермаков оторвался от злосчастной пачки, посмотрел на нее светло-карими глазами и сказал:
— Ника. А ты не призрак, Ника?
Она рассмеялась, и напряжение мгновенно испарилось. Будто они виделись вчера.
— Я собиралась спросить тебя о том же.
Она забрала у него сигареты и соскоблила пленку. Вернула ему открытую пачку. Рассматривая ее чуть ошалевшим взглядом, он сунул сигарету в рот. Давать прикуривать клиентам входило в ее обязанности, и она щелкнула зажигалкой. Его кисти… Его кисти прошли аттестацию.
Она опустила взор. Ботинки Ермакова были заляпаны грязью.
«Не принципиально».
— Как ты… — Ермаков подавился дымом и закашлялся.
«Интересно, — промелькнуло в голове, — он помнит про шкаф и журналы?»
— Прости, — сказал он, отфыркиваясь, — я не курил восемь лет.
— Зачем начал? — спросила она, поджигая свою сигарету.
— Прошлое настигает. Ника… Черт, Ника!
Он обнял ее, как обнимают старых дружков: «Привет, малявка!»
— Мама говорила, ты в Японии.
— Вчера вернулась.
— И я вчера…
Он улыбался широкой растерянной улыбкой.
— Это судьба, — заявила она. — Ты чем-то занят сейчас? Я бы прошлась, посмотрела город…
— Нет! — обрадовался он. — Не занят. Ты не представляешь, как мне не хочется идти домой.
— Представляю.
Они зашагали по аллее. Улыбаясь друг другу, откровенно друг на друга таращась.
— Расскажешь, что ты делаешь на улице в такую рань?
— Сигареты покупаю.
— Восемь лет не покупал и…
— А давай начнем с тебя, — увильнул он от темы. — Ты надолго прилетела?
— Насовсем. Тошнит от суси.
— И как тебе родина? — он окинул жестом убегающий вдаль пустырь, кучки собачьего дерьма, остов гаража и рыжие холмы на горизонте.
— Я в восторге. Угадай, кого я встретила вчера, сойдя с автобуса? Чупакабру!
— Его встречают все здешние возвращенцы! — засмеялся Ермаков.
Ему было четырнадцать, а ей двенадцать, когда они поцеловались. Без языков, но в губы. Это он помнит?
— Но как тебя туда занесло? Не было страшно лететь одной?
— Я и тут была одна, — пожала плечами Ника, — мама умерла в две тысячи седьмом… про брата ты знаешь. Я полтора года проучилась в горном, но быстро поняла, что профессия геодезиста — это не мое. Бросила учебу, пошла работать официанткой, потом барменом. Не то чтобы официантка — «мое», — торопливо добавила.
— А танцы?
— Ну, я же в нашей «Грации» танцевала. Опыт какой-никакой был. Наткнулась на объявление в Интернете, прошла кастинг, заключила контракт.
— Я думал, это балет.
— Нет… такой мюзикл.
— Слава богу. Я балет терпеть не могу.
— И я… Я была самой старой танцовщицей в труппе. Двадцать восемь лет, меня бабушкой называли.
— Тогда я прадедушка. Песок сыпется, вон, — Ермаков кивнул под ноги, на размокшую желтую муку.
Они спускались узкой дорожкой к карьеру. Андрей расспрашивал про Токио. Метро, люди, кухня… Она рассказывала истории, которые будто и не наяву происходили или в чьей-то пропорхнувшей мотыльком жизни, а над черной бездонной водой клубился молочно-белый туман. Сколько раз они купались в ней, ныряли с валунов? Худенький подросток и нескладная плоскогрудая девчонка.
— Японцы до ужаса вежливые, — рассказывала Ника, — благодарят за любой пустяк по часу. Но дверь перед девушкой не придержат, не пропустят вперед. Инфантильные очень. Гламурные. Много работают и много пьют. Мазохисты… И не выговаривают букву «л»… Один парень… едва ли не из якудзы… втюрился в мою подружку. Выучил «люблю» по-русски и носился за ней, татуированный амбал: «Рубрю! Рубрю!»
Они засмеялись, стоя над мглистым обрывом.
— А ты на японском говоришь?
— Не! Я к репетитору ходила… Ну разговорный — кое-как, рэпера-тинэйджера, может, и пойму. Там грамматические формы относительно несложные. Сотню иероглифов накарябаю. Ага, из нескольких тысяч. Я сломалась на
