— Да просто! Бензин раздобудешь у папки?
— Попытаюсь, — кивнул Хитров.
Бензин он принес — полторы бутылки. Горючее Андрей спрятал на балконе, за санками и цветочными кадками.
— Теперь подождем, — сказал он.
В четырнадцать ждать особенно сложно. Андрей играл в «Контр-Страйк» (около стадиона открыли компьютерный клуб). Брал напрокат видеокассеты, его с Хитровым потрясли «Восставшие из ада». Ходил в «Современник» на «Гладиатора» и «Патриота». Поцеловался с Никой Ковач и после мучительных раздумий понял, что Ковач круче одноклассницы Веры. К тому же она сестра Саши, а у Саши есть своя группа, и оборванный концерт «Подворотни» намертво въелся в память. Ему не очень понравился свежеиспеченный кинчевский «Солнцеворот», но Хитров приволок пластинку «Блок ада», и там все было круто, без православия и кручины-печали.
Он думал о пылающей будке Солидола.
А потом наступил декабрь.
— Сегодня, — сказал Андрей. — Сможешь отпроситься у родителей? Переночуем на Быкова, я бабушку предупрежу.
Хитров пришел вечером. Бабушка накормила друзей пирожками и удалилась в спальню. Они посмотрели «Форт Боярд», передразнивая старца Фуру. Смеялись, но от волнения сводило животы. В одиннадцать, когда бабушка уснула, Андрей подал товарищу знак. Двор за окнами был тих и безлюден. Солидол или торчал в пельменной, или спал, надравшись.
«Интересно, меня могут посадить в тюрьму за поджог?»
— Идем.
В бутылке плескалась маслянистая жидкость. Он чувствовал себя партизаном, крадущимся к фашистскому «тигру» с коктейлем Молотова.
«Тигр», фанерная хибара, вырисовывался в темноте.
— Стой у подъезда, — прошипел Андрей, — на шухере. Чихнешь громко, если что.
— Мне и так чихать хочется, — признался Хитров.
— Терпи.
Андрей посеменил вперед, через песочницу, прильнул к задней стенке беседки. Прислушался. Тишина. И лампочка потушена, иначе свет бы просачивался сквозь зазоры. Пальцы крутнули пробку.
Внутри, знал он, хибара утеплена вагонкой. Осадков не было месяц, дерево и те старые кресла и пуфики, что перешли по наследству от настоящих ветеранов, займутся на славу.
Он скользнул к входу, озираясь. Нащупал зажигалку. Приоткрыл дверцы и юркнул в проем. Тьму оглашали удары сердца и странные чавкающие звуки. Бедра уперлись в край стола, за которым компания Солидола пила шмурдяк и шпилилась в карты. Андрей чиркнул кремнем.
В метре от него высветилось лицо. Толстая изумленная ряха. На мгновение он подумал о летающих головах из филлипинской мифологии, но башка была накрепко приделана к телу.
— Вова! — по-бабски заверещал Журавель.
Панически соображая, Андрей метнулся назад на улицу. Он успел заметить копошащуюся тень под столом. Выпрямляясь, сидевший там человек шмякнулся макушкой о дно столешницы.
Андрей со всех ног мчался к Хитрову. Переглянувшись, друзья ринулись в подъезд, на этаж, в квартиру. Андрей защелкнул замок. Выронил бутылку и уткнулся ладонями в колени.
— Они что, там? — ужаснулся Хитров.
— Тс-с-с! — Андрей зыркнул в глубь квартиры. Бабушка спала. На корточках, боясь дышать, друзья пробрались к кухонному окну.
— Что они делали без света?
— Потом!
Андрей осторожно высунулся из-за занавески. Солидол и Журавель топтались у беседки, вертели головами, высматривая лазутчика. Они были пьяны, иначе среагировали бы на скрипнувшую дверцу.
— Он тебя видел? — требовал ответа Хитров.
— Кажется, нет, — сказал Андрей.
Он ошибся.
Через два дня ему пришлось, рискуя жизнью, прыгать в погреб, в заваленную пожухлой листвой дыру. Пережидать, коченея от холода и страха, пока рыскает наверху Солидол.
«Каким же ты был ублюдком, Вова», — подумал тридцатилетний Андрей.
Он позвонил маме, договорился встретиться возле кладбища в десять. По дороге купил два букета цветов: астры на могилу отца и любимые бабушкой каллы. Выпил чашку латте в «Шоколаднице». Уютный короб кофейни напоминал рождественскую шкатулку, брошенную в грязь. Миленькая девчушка за стойкой листала глянцевый журнал и надувала пузырь жвачки. Мигали гирлянды, пахло кокосовой стружкой и мятой. А снаружи слякоть, редкие прохожие, провинциальная серость и столь неуместный Хью Джекман на фасаде салона красоты.
Похолодало. Черным вихрем кружились вороны над поликлиникой. Вихрь из перьев и хриплого карканья.
Навстречу шла, покачиваясь, дородная женщина. Цокала по асфальту длинной сегментарной палочкой. Ее подбородок был задран к вороньему граю, губы шевелились беззвучно.
Андрей обомлел. Он узнал школьную библиотекаршу, чьи двустишия поучали детей обращению с книгой. С чьим сыном его заставлял драться у синего надгробия Солидол. Убийства не были редкостью в шахтерском Варшавцево, как и изнасилования, и грабежи. Нищета и алкоголь толкали молодежь на преступления. Сухопарый, замкнутый Женис Умбетов покинул компанию Вовы, убив проститутку. Зарезал жестоко, слишком жестоко даже для их города. Его мать не справилась окончательно с потрясением. Отовсюду шептались: «О сыне бы заботилась, как о книжках своих!», «Воспитала отпрыска!»
Андрею было жаль Умбетову. Она, на пару с Камертоном, привила ему любовь к чтению. И Женис, вопреки случившемуся, не вызывал клокочущего негатива, который он испытывал по отношению к Вове или Вовиному оруженосцу Журавлю. Пару раз он заставал Жениса за чтением, что автоматически прибавляло тому баллы. Умбетова, пусть притязательная и строгая, не заслужила всеобщего остракизма.
Как-то она сказала ему:
— Этот город портит людей. Очерняет души. И моего мальчика он отравил.
Андрей мог поспорить: город ли, или ублюдки вроде Солидола.
Библиотекарша шаркала мимо, трогая тактильной тростью тротуар. Она располнела, утратила былую царственность. Смоляная коса поседела. Одутловатое лицо усыпали нездоровые бляшки.
— Здравствуйте, Мадина Тимуровна.
Библиотекарша сбавила шаг, напряглась. В стеклах солнцезащитных очков-вайфаеров отразились вороны и облака.
— Вы меня не помните, я в вашей школе учился.
— Как твоя фамилия, мальчик? — голос Умбетовой был по-учительски строг, и Андрей невольно улыбнулся.
— Ермаков Андрей! — отчеканил он.
— Помню, помню. Темненький такой.
— Вы мне Заходера посоветовали. И «Джекила и Хайда». Как… как ваши дела?
Он задал вопрос и тут же обругал себя. Очевидно, дела Умбетовой оставляли желать лучшего.
— Да вот, — она стукнула тросточкой.
— И давно вы?..
— Уже год. Из-за нервов у меня диабет развился. А из-за диабета дистрофия сетчатки.
«Она же не старше моей мамы», — подумал Андрей. Захотелось как-то помочь женщине, утешить. Но та
