— Повесился Коля, — сказал Платон, — на западном стадионе, на турнике.
— Как? — недоуменно ахнул Хитров. — Почему?
— Хэ-зэ. Спился…
— Ерунда, — опроверг Паульс, — он через дом от меня жил. Бросил он бухать давно, год трезвый ходил. Кабельщиком работал.
— Вот это новости, — прошептал Хитров. И чуть не подпрыгнул, когда Платон сказал:
— В городе черт-те что творится.
— Ты о чем? — уцепился Хитров за фразу.
— Как свихнулись все к концу года. Соседа моего в дурку забрали, хотя он тоже закодировался вроде бы. Пара супружеская вены себе вскрыла. Насилу откачали. Пенсионерка на Молодежной из окна выбросилась. В газете писали. Суицид на суициде.
— Ага, — сказал басист, — такое что-то в воздухе веет… агрессия, безысходность.
— Безысхо-о-одность, — пропел Кеша. — Твоим пердежом в воздухе веет, Паульс.
— Коля Федорин, — произнес Хитров рассеянно, — как же так…
Они договорились пробежаться по песням с утра и разошлись, думая каждый о своем.
В мыслях Хитрова циничный, пышущий здоровьем Федорин болтался на ржавом облезлом турнике, почти касаясь ступнями щебня.
Возле студии ждала Таис. На запись она наряжалась как на выступления. Под лисьей шубкой переливалось коктейльное платье в пайетках. Выставляло напоказ труды столичного хирурга. Огненно-рыжие патлы контрастировали с выбеленным лицом. Слой пудры маскировал морщины.
«Тощая кляча», — подумал Хитров и учтиво улыбнулся:
— Извините за опоздание, сейчас начнем.
Вредная локальная звезда на этот раз не закатила скандал.
— Как скажешь, Толечка.
«Ба, ты мое имя запомнила!»
Он пригласил ее в кабинет, занял пост за пультом. Включил компьютер и микрофоны. Поднял бегунки.
— Фонограмма на флешке?
Щелчок замка заставил его обернуться. Таис зачем-то заперла дверь изнутри. Подошла к нему и плюхнулась задницей на стол. Стряхнула шубку. Мех спланировал на пол, оголяя усыпанные веснушками плечи.
Хитров заморгал, не понимая, что происходит.
— Э… все хорошо?
— Все прекрасно, — сказала Таис, туфелькой поддевая оброненную шубу. Лишь затем, чтобы достать из кармана сигареты и зажигалку.
— Здесь не курят.
— А мы никому не расскажем, — она сунула фильтр в треугольный напомаженный рот. Подожгла сигарету жеманно. При этом она не сводила блестящих глаз со звукорежиссера.
«Она же пьяная», — догадался Хитров.
Таис откинулась назад, выпячивая бюст. Пайетки сверкали змеиной чешуей. Платье сползло по бедру.
«Что за фигня тут происходит?»
— Таис, может, вам лучше прийти попозже?
— Я в курсе, что мне лучше, а что — нет.
— В таком случае, садитесь за микрофон.
В ответ Таис выпустила облако дыма, которое заволокло звукорежиссера, заставило поморщиться. Терпение его было на пределе.
— Я часто на тебя смотрю, малыш, — сказала певица. Нотки в ее голосе совсем не понравились Хитрову. — Через это стекло, — она кивнула на окошко, отделяющее кабинет от студии. — Ты такой серьезный, невозмутимый. Такой сладкий мальчик, — она плотоядно ухмыльнулась и пихнула мужчину туфлей.
— Не знаю, что с вами, — твердо сказал Хитров, — но вы немедленно слезете со стола, потушите сигарету и уйдете.
— А иначе что?
— Я позову охрану.
— Чупакабру? Напугал меня, малыш.
Таис перегнулась через стол и воткнула окурок в горшок с кактусом.
— Видишь? Я исполнила часть твоих требований. Твоя очередь.
И на глазах потрясенного Хитрова она раздвинула бедра. Трусиков на ней не было. Под рыжим, как октябрьская листва, лобком зияла приоткрытая вагина, отороченная гребешками набрякшей плоти. Зев истекал остро пахнущими соками.
— Вылижи ее, — приказала Таис. — Засунь туда свой язык, малыш.
Хитров испытал не возбуждение, а отвращение. На периферии сознания возникла мысль: «Ее поведение как-то связанно с призраками-шевами. И самоубийство Федорина из той же оперы».
— Уходите!
Он решительно направился к дверям, повернул замок.
Таис развела ноги еще шире и мастурбировала.
— Не заставляй меня ждать, глупенький.
— Вон! — взревел Хитров. — Вон отсюда! Идите проспитесь!
Она убрала руку и сжала колени так, что бедра звонко шлепнулись друг о друга. Настроение эксцентричной певицы резко изменилось. От похоти не осталось следа. Она буравила обидчика преисполненным ярости взором. Щеки пылали под штукатуркой, и треугольные губы вздрагивали:
— Ты как со мной разговариваешь, сучонок? Ты знаешь, кто я такая?
— Выметайся, — бросил Хитров.
— Тебе хана, — прошипела Таис, — тебя уволят к чертям собачьим, молокосос! Я Тамаре позвоню… я…
— Звони, кому хочешь.
Таис спрыгнула со стола, схватила шубу. От злости ее лицо постарело лет на десять.
— В этом городе работы ты себе не найдешь! Даже посудомойкой! Ты не представляешь, кто за мной стоит! Он тебя раздавит! Как букашку! Как клопа! Он таких, как ты, ест на завтрак! Он поворачивает пятый ключ!
— Что? — прошептал Хитров. — Что вы сказали?
Таис вылетела из кабинета, зацепив его локтем.
Хитров подбежал к окну и смотрел, как певица ковыляет по слякоти, тыча брелоком в свой крикливо-розовый малолитражный «дэу».
В голове пульсировала мысль: «Ника была права. Это происходит не только с нами. И это становится сильнее».
25
Вдоль аллеи тянулся стихийный рынок. Торговцы расставили на парапетах свой нехитрый скарб: семечки, связки калины, головки чеснока, банки с соленьем, вареньем, медом. Продавались самовары, граммофонные пластинки, значки, фарфоровые статуэтки, гигантские плюшевые игрушки, боксерские перчатки. Бюст Сталина, бюст Достоевского. Румяная бабка пыталась всучить зазевавшимся пешеходам пирографический портрет Есенина и смехотворную репродукцию Да Винчи. У Моны Лизы на картине была грудь третьего размера. Испитой мужик медитировал над микрометром. Андрей прикинул, сколько лет понадобится целеустремленному герою, чтобы сбыть товар.
В конце аллеи пританцовывали на ветру букинисты. На покрывале лежал стандартный набор из Дюма, Агаты Кристи и перестроечной беллетристики. Чейз, Кунц, Шелдон. Позабавило наличие местной поэзии, книжечки Камертона «Тебе, природа, эти строки».
Андрей пересек рынок и оказался возле устрашающей монументальной постройки в шесть этажей. Здание рудоуправления, здесь же приютилась
