Хитров сосредоточенно согнулся над листом. Пока он черкал свое сочинение, дважды звонила Лариса, но он отбивал вызов.
— Готово.
— И телефонный номер оставьте.
— А что дальше?
— Дальше? Я передам заявление вашему участковому, пускай возьмет на карандаш.
Хитров поднялся. Он чувствовал себя вымотанным, опустошенным.
— Мой вам совет, — сказал следователь, массируя переносицу, — цацку снимите, и проблем не будет. Взрослый человек, отец, — он брезгливо кивнул на ухо Хитрова: — Негоже.
Хитров вышел на парковку, встал, ловя ртом холодный воздух, подставляя лицо ветру. Телефон снова заиграл Лу Рида.
— Привет, Лар. Ты прости, у меня тут такое…
— Толь, — прервала жена, — соседка звонила, тетя Женя. Кто-то нашу квартиру взломал. Дверь нараспашку.
Первой мыслью было: «Дочь в безопасности».
— Ограбили? — спросил он.
— Твой папа туда поехал. Вещи не тронуты, всё на месте.
— Может, теть Женя спугнула грабителей?
— Толь, папа сказал, что замок выглядит так, словно дверь выломали изнутри.
Стоя на парковке у полицейского отдела, Хитров подумал:
«Оно выбралось из квартиры».
33
— В детстве, — проговорила она, — я боялась Бабая. И Саша подарил мне плед. Специальный, из «антибабайной» шерсти. Он был очень мягким и защищал от всего на свете. Я заворачивалась в него с головой, и там было мое королевство.
«Нам сейчас не помешал бы такой плед», — подумал Андрей, лаская ее спину.
Она лежали под одеялом. Ника прильнула виском к его груди, свернулась в позе зародыша. Трогательный живой комочек. Мышцы ныли от приятной усталости.
«Нужно заняться спортом», — отметил он.
Ее ногти скользили по внутренней поверхности его бедра.
— Все самое страшное уже случилось. Мамы не стало, отца, брата. А теперь это… Ты в Бога веришь?
— Верю, кажется, — сказал он. — В каком-то смысле эти шевы — доказательство его существования. Не хочу думать, что есть уродливое потустороннее зло и нет никакого противовеса.
— Тогда почему мы не молимся? Не используем святую воду, кресты? Не позовем священников?
— Такое только в ужастиках срабатывает. И, помнишь, даже в фильмах нужна, помимо распятий, вера. Настоящая, а не та, что у нас. Без «кажется».
Загробный мир представился продутой ветрами степью. Низкие тучи клубятся над редкими деревьями и бурьяном, вдруг из высохшей земли вырастает к небу бетонное здание, внутри в кабинетах возятся люди, души, обреченные на вечные будни за пятнадцать тысяч рублей в месяц.
— Надо ее найти, — сказала Ника, помассировав его яички, — веру. Бога. Ты, когда венчался, ничего такого не почувствовал?
— Одухотворения? Знаешь, я в те дни постоянно был одухотворен.
— Венчание — это очень серьезный шаг.
— В нашем случае спонтанный.
— А ее уход был спонтанностью?
Андрей замолчал, и она сказала, убрав руку с его мошонки:
— Прости, можешь не отвечать.
В памяти впервые за долгое время всплыл образ… не Маши. Другой женщины. Образ, подавленный им, вычеркнутый. Зеленоглазая, русая Оля ворвалась в жизнь упругим юрким вихрем, разворотила крепость, созданную им с Машей. «Ничего тут уже не построишь», — сказал небесный прораб.
А Оля ведь предупреждала: «Я чего ни коснусь, все превращается в прах».
Он и Олю проклинал, и Богдана удалил из друзей нажатием специальных клавиш. Но правду проговаривал только сейчас. Девушке, с которой у него было общее прошлое, общие призраки и фантастический секс.
— Полтора года назад, — сказал он, тщательно подбирая слова, — к нам на канал пришла молоденькая практикантка. У нас с ней завязались отношения. Бурные, губительные. Маша мне очень доверяла. Говорила, что за мной как за каменной стеной, что я не предам никогда. Хвалила меня постоянно, а хвалить было не за что. Потом нашла Олины сообщения.
Он зажмурился, вспоминая короткий Машин вскрик, возглас подстреленной птицы, ее, растерянную, с телефоном возлюбленного в горсти.
— Она была просто убита. Я клялся ей, умолял о прощении. Тут же прервал все контакты с той… с Олей. А Оля уехала вскоре. И мы остались вместе, пытались спасти наши отношения. Скандалили, я злился, что она меня никак не может простить. Выбросить все это, как я выбросил. Маша была очень хорошей. И есть. И Богдан тоже, к которому она ушла, не выдержав собственной боли. Он любит ее, всегда любил. Я ей соврал, и священнику на венчании. Ну и ему, Богу, соврал. Я заслужил вот это: Новый год в Варшавцево, адских гостей. Ты светлая, чистая, ты как-то эту чистоту сохранила. И Толя — он золотой человек. А я так — дерьмецо на палочке. Прости за все это…
Ника приподнялась на локте, задумчиво погладила его по торсу.
— Нет у меня индульгенций, если ты их ждешь, — сказала она, — и я не меньше тебя заработала место здесь. Мы в связке пока, я сама не хочу расхлебывать эту кашу. И ты мне нравишься, и не перестал нравиться из-за того, что у тебя интрижка была. Ну, козел ты. Все вы козлы, — ее голова снова легла на его солнечное сплетение. — После разберемся.
«Может быть, ты — моя индульгенция», — подумал Андрей, благодарно сжимая плечо Ники. Исповедь вскрыла гноящуюся рану, выпустила дурную кровь. Он прикрыл веки.
— Лет в двенадцать, — сказала красивая девочка, прикорнувшая на его груди, — я взяла Сашин велосипед. «Украину». И каталась под рамой. Было невероятно тяжело. А ты меня подсекал, и я чуть не врезалась в тебя, поворачивая. Ты вопил на всю улицу, что научил меня разворачиваться на малых оборотах.
— Ну, научил же.
— Я бы тебя кастрировала, узнай об измене, — проурчала Ника сонно.
Забытье укутало колким пледом.
Андрея разбудил чей-то голос. Вынул из яркого сна, в котором он носился за велосипедом Ники. Почему-то ездила Ковач по плоской верхушке пика Будущего.
Он замычал, подвигал затекшими конечностями. Зевнул и потянулся к Нике. Ее подушка была пустой, прохладной. Он мазнул ладонью по простыне; взгляд, фокусируясь, ткнулся в полумрак.
Ника сидела на диване, обратив лицо к окну. Ночь, судя по
