– Твои ребята? – спросил я у Стеапы.
Он бросил на них унылый взгляд:
– Не мои.
Это были люди Этельвольда. Сам Этельвольд вышел последним. Как и его сторонники, он надел шлем и кольчугу. Трое слуг вынесли боевые мечи, всадники разобрали их – каждый нашел свое оружие, – застегнули ремни на поясе. Этельвольду ремень застегнул слуга, он же помог хозяину взобраться на огромного вороного жеребца. И тут Этельвольд увидел меня. Направив лошадь ко мне, вытащил из ножен меч. Я не шевельнулся, и он остановил жеребца в нескольких шагах от меня. Животное ударило копытом по каменной плите, взвился сноп искр.
– Печальный день, господин Утред, – сказал Этельвольд.
Клинок обнаженного меча пока был направлен вниз. Ему очень хотелось пустить его в дело, но он не решался. Он был тщеславен и слаб.
Я поднял голову и посмотрел ему в лицо, когда-то очень красивое, а сейчас опухшее от выпивки и искаженное гримасой злобы и разочарования. На висках была отчетливо видна седина.
– Печальный день, мой принц, – согласился я.
Он оценивал меня, оценивал расстояние между мной и своим мечом, оценивал, какова вероятность, что ему удастся сбежать после нанесения удара. Оглядевшись по сторонам, Этельвольд подсчитал, сколько вокруг королевских телохранителей. Их было всего двое. Он мог бы напасть на меня, а его сторонники занялись бы этими двумя, мог бы напасть и убежать, однако колебался. Один из его людей подъехал к нему поближе. Он был в шлеме с нащечными пластинами, так что я разглядел только глаза. На заброшенном за спину щите была нарисована голова быка с окровавленными рогами. Его лошадь забила копытом, и всадник хлопнул ее по шее. Я заметил раны на боках животного в том месте, где вонзились шпоры. Человек наклонился к Этельвольду и еле слышно заговорил, но в дело вмешался Стеапа: он просто встал. Воин был огромным, устрашающе высоким и широкоплечим, и ему как командиру королевской гвардии разрешалось появляться во дворце с мечом. Он взялся за рукоятку своего меча, и Этельвольд тут же убрал меч в ножны.
– Я боялся, – поспешно стал оправдываться он, – что от влажного воздуха лезвие заржавело. Теперь я вижу, что зря волновался.
– А ты смазываешь его бараньим жиром? – поинтересовался я.
– Наверное, слуга смазывает, – рассеянно произнес он.
Этельвольд полностью убрал меч в ножны. Человек с бычьей головой на щите пристально смотрел на меня из-под налобника своего шлема.
– Вернешься на похороны? – спросил я.
– И на коронацию тоже, – многозначительно сказал он, – но пока у меня есть дела в Твеокснаме. – Он недобро улыбнулся. – Мое поместье там не так велико, как твое в Фагранфорде, господин Утред, но достаточно большое, поэтому даже в эти печальные дни я не могу лишить его своего внимания. – Этельвольд подтянул повод и пришпорил жеребца так, что тот рванул с места в карьер. Его люди последовали за ним.
– У кого на щите голова быка? – уточнил я у Стеапы.
– У Сигебрихта Кентского, – ответил он, глядя им вслед. – У молодого богатенького дурака.
– Это его сторонники? Или Этельвольда?
– У Этельвольда свои люди, – сказал Стеапа. – У него хватает на это денег. Он владеет отцовскими поместьями в Твеокснаме и Уимбурнане, и доходы от них делают его очень состоятельным.
– Он должен быть мертв.
– Это семейное дело, – проворчал Стеапа, – оно не имеет отношения к тебе или ко мне.
– Именно мы с тобой будем совершать убийства для семьи, – напомнил я.
– Я слишком стар для этого, – буркнул Стеапа.
– Сколько тебе?
– Даже не представляю, – ответил он. – Сорок?
Он проводил меня через калитку в дворцовой стене к старой церкви Альфреда, которая стояла рядом с новой. Высокая колокольня, окруженная лесами, как паутиной, еще не была достроена. Люди толпились у дверей старой церкви. Они молчали, просто стояли с потерянным видом. Когда мы со Стеапой подошли, народ расступился, кто-то поклонился. Сегодня дверь охраняли шесть человек из отряда Стеапы, они раздвинули копья, когда увидели нас.
Мы зашли в церковь, и Стеапа перекрестился. Внутри было холодно. Роспись на каменных стенах представляла собой сцены из христианского Евангелия, алтарь сиял золотом, серебром и хрусталем. Мечта любого дана, подумал я, здесь хватит богатств, чтобы купить целый флот и снарядить армию.
– Ему казалось, что эта церковь слишком мала, – удивленно произнес Стеапа, оглядывая маячившие где-то под потолком балки и свободно летающих птиц. – В прошлом году здесь устроил гнездо сокол, – добавил он.
Короля уже перенесли в церковь и уложили перед высоким алтарем. В скрытом полумраком углу играла арфа и пел хор брата Джона. Интересно, спросил я себя, а мой сын там? Священники бормотали молитвы перед боковыми алтарями или стояли на коленях у гроба короля. Глаза Альфреда были закрыты, подбородок подвязали белой лентой, а в губы вложили кусочек сухого хлеба – кто-то из священников сунул в рот усопшего облатку. На короле было белое одеяние раскаявшегося грешника, такое же, как то, что он однажды заставил надеть меня. То было много лет назад, когда нам с Этельвольдом приказали пасть ниц перед алтарем. У меня не оставалось иного выбора, кроме как подчиниться, а Этельвольд превратил ту отвратительную церемонию в фарс. Он притворился, будто полон угрызений совести, и стал выкрикивать, обращаясь к небесам: «Господи, больше никаких титек! Никаких титек! Убереги меня от титек!» Я очень хорошо помню, как возмутился Альфред, как с отвращением отвернулся от племянника.
– Эксанкестер, – пробормотал Стеапа.
– Ты тоже вспомнил тот день? – удивился я.
– Лил дождь, – добавил он, – и тебе пришлось ползти к походному алтарю в поле. Я хорошо помню.
В тот день я впервые увидел Стеапу, грозного и внушающего ужас, а потом мы вместе сражались и подружились. Как же давно это было! Я стоял у гроба Альфреда и думал о том, как быстро промелькнула жизнь. А ведь всю эту жизнь король служил для меня ориентиром. Я сражался против и за него, проклинал и благодарил его, презирал его и восхищался им. Я ненавидел его религию и характерные для всех христиан холодные осуждающие взгляды, ненавидел христианскую злобу, прикрытую фальшивой добротой, я ненавидел христианскую приверженность богу, который лишил мир радости,
