– Меня сия участь миновала, – хохотнул Тротт, проходя вслед за другом на балкон. Его отпускало, и настроение поднималось. Опустился в холодное кресло, щелкнул пальцами, поджигая папиросу. – Они что, снова сошлись?
– А куда им деваться, – грубовато буркнул Михей, тоже прикуривая, – сам же все видел.
Он выпустил дым и вдруг несколько раз с отчаянной злостью долбанул кулаком по перилам. Старое железо задребезжало.
– Ты это оставь, братишка, – проницательно протянул Макс, затягиваясь. – Раз уж Вики после такого его к себе подпускает, значит, там все серьезно. Нет, я бы сам от нее не отказался, но переходить дорогу Марту… Да мало ли девчонок в мире?
– Таких – мало, – без иронии сказал Севастьянов.
Они замолчали. Михей выпустил дым, прислонился к перилам балкона. За кронами гигантских типанов, пахнущих весной и дождем, светило фонарями здание университета. Откуда-то с нижних этажей слышны были чуть тянущая мелодия патефона и женский смех.
Севастьянов перегнулся через перила, прислушался.
– Третий курс гуляет, – сообщил он, ухмыльнувшись и снова затягиваясь папироской, – заглянем, Макс? Тебе бы развеяться, да и мне мозги прочистить не помешает. Девочки там отзывчивые. Или, может, лучше в бордель какой залетим? Время еще есть.
– Позже, – расслабленно и почти благодушно махнул рукой Тротт. – Садись, Миха, не мельтеши.
Михей опустился в кресло.
– Что тебе снится такого, кстати? Что ты орать начинаешь?
– Картинку не помню, – недовольно сказал Макс. Мышцы опять сжались, закаменели. – Помню ощущение, что лечу с огромной высоты и сейчас разобьюсь, вот и ору от страха.
– А… ты не мерзнешь? – как-то настороженно спросил Михей.
– Нет, – недоуменно ответил Тротт, – а должен? Хотя ты прав, может быть спазматическая реакция сосудов на адреналин. Нет, дружище. Я просто ору, как истеричная старая дева.
Друг фыркнул.
– А я иногда плачу и трясусь от холода. Так что ты тут не единственная истеричка, Малыш. Правда, – несколько сконфузившись, признался он, – у меня последний раз было еще до поступления.
Макс скривился, чувствуя себя жалким. Севастьянов успокаивающе хлопнул его по плечу.
– Не куксись, Малыш. У тебя это случалось-то три или четыре раза за три года. Ты просто перенапрягаешься. Хотя… если посмотреть на нашего Кота, то он упахивается, а спит как младенец, только, увы, не так тихо. Слышишь? Его сейчас, полагаю, даже Дед Алмаз не поднимет.
Тротт слабо улыбнулся, зажав папиросу зубами, прислушался. Да, сквозь усиливающиеся звуки музыки (девушки веселились вовсю) пробивался могучий храп пришедшего с час назад барона.
– Спускаемся? – спросил инляндец, делая еще затяжку. – Теперь-то точно не заснем, под этот концерт.
Михей покрутил носом, подергал себя за волосы и засопел. Он иногда так делал, когда размышлял, и это выглядело очень забавно.
– Лучше сходим в «Сладких пташек», Макс. Все-таки надоели уже скрипучие общажные кровати. И болтовня за дверью. Стар я стал, дружище, комфорта хочу. И чтобы девочка была умелой и пахла не книгами, а сладкими духами, помадой для волос. И не болтала.
– Зато у нас свеженькие, – Макс пожал плечами, – неперепаханные.
– Зато любви потом требуют, – в тон ему продолжил Севастьянов. – А то и жениться.
– Это да, – Макс усмехнулся, докурил. – Уболтал. К пташкам так к пташкам.
* * *– Я много лет подряд просыпался от своего крика, – говорил Тротт, снова стоя у окна и прикуривая. На друзей он не смотрел, но ощущал их внимательные взгляды. – Слава богам, это случалось редко, иначе я стал бы неврастеником.
Мартин ожидаемо хохотнул и тут же придушенно замычал что-то: инляндец краем глаза увидел, как Вики зажала ему рот ладонью.
– Не сбивай, – сердито прошептала она.
– Я даже вывел закономерность: можно было ждать подобного сна, если я сильно устал или опустошил резерв. Или плотно работал с нежитью.
– Почему ты не обратился за помощью, Макс? – это спросил Алекс.
– А что бы он сказал? – фыркнул Мартин, извернувшись из-под Викиной руки. – Здравствуйте, я большой мальчик, но мне снятся плохие сны? Я его понимаю, я бы тоже из-за такой глупости не пошел консультироваться.
– Я пошел, – проворчал Тротт недовольно и затянулся. Он не любил, когда его перебивали. – Обратился к одному менталисту, другому. Но они как один твердили, что не видят никаких снов. Просто черноту и эмоции. А эмоции я и так помнил. Я мог бы, конечно, и Деда попросить о помощи, но соваться к безумно занятому старику с такой дурью? В результате покопался в проблеме немного и махнул рукой. Меня это раздражало, не скрою, но не настолько, чтобы я отвлекался от дела.
«А еще, – подумал он, – мир казался полным такого количества интересного, неразгаданного, подвластного моему уму, а кошмары случались настолько редко, что я перестал тратить на них время».
– Ты тогда уже знал, что Михей – темный? – снова вступил в беседу Алекс.
– Нет, – буркнул Тротт. – Я узнал позже. Он сам мне сказал. Помните? Мы тогда чистили катакомбы в Староморье. Ты нас позвал развеяться, Данилыч.
– Помню, – проговорил Александр медленно.
– Это когда Саня вам чуть шеи не свернул? – оживился Мартин.
Макс усмехнулся.
– Именно тогда, – подтвердил он.
* * *После окончания университета, когда друзья разбежались кто куда, Макс остался в аспирантуре. Он твердо знал, чем хочет заниматься: на последнем курсе ему в руки попалась монография одного из магов старшей когорты, Гуго Въертолакхнета. Прославленный ученый в начале карьеры плотно занимался природной магией, но потом ушел в сторону климатических исследований. Макс прочитал работу титулованного профессора трижды, пока не выучил наизусть.
Никогда раньше ничто его так не захватывало. Он спорил с автором вслух, отмечал ошибки, делал пометки на полях, набрасывал схемы решения задач, в университетской лаборатории проводил описанные блакорийцем опыты… и, когда закрыл последнюю страницу, понял, что пропал. Это было сырое, едва затронутое прославленным Гуго направление в магнауке, разработка которого приносила Максу больше удовольствия, чем боевые схватки или ласки женщин.
Впрочем, женщин он от этого любить не перестал.
Свою кандидатскую, а потом и докторскую инляндец защитил по природной магии. Но тогда он не был с головой поглощен работой. Тротт содержал любовницу, хорошенькую пухленькую рыжулю, чистоплотную и достаточно умненькую, чтобы не требовать много внимания и не ждать замужества, не отказывал себе в интрижках с другими женщинами, как и в посещении столичных «сладких» заведений.
Молодой блестящий ученый, о котором в одно время вдруг начали писать иоаннесбуржские и заграничные газеты
