Вероника думала, что Уна вернется к Яго теперь, когда он так близко, но этого не произошло. Когда же девушка попыталась извиниться перед Яго, он, улыбаясь, покачал головой.
– Теперь она твоя. Она свой выбор сделала.
Возле Свитбрайара не падали бомбы, но над Англией нависла угроза блицкрига. В эту ночь, как и многие другие, обитатели дома, пациенты и медсестры собрались на лужайке. Безоблачное небо и звездный свет играли сегодня на руку врагу. Жители Лондона и окрестных деревень не могли сделать ничего, кроме как, затаив дыхание, молиться, чтобы артиллерия смогла отразить мощные удары немецких бомбардировщиков.
Раненые называли вражеские самолеты для своих товарищей, которые не могли их видеть: «“Хейнкель”, “мессершмидт”, “юнкерс”, “фоккер”…» Опираясь на плечи медсестер или сидя в креслах-колясках, те кивали и сыпали проклятиями. Большинство солдат были британцами и канадцами, но был тут один американец, два австралийца и француз, раненный при эвакуации из-под Дюнкерка. Ему, похоже, не стоило вставать с постели, но дежурный врач пожал плечами и сказал, что это не имеет значения.
Никто не ожидал, что Валери Ширак выживет. Он был одним из слишком большого числа пациентов, для которых медсестры могли сделать только одно – утешить их. Обе его ноги были сломаны, когда одна из рыбацких лодок, с помощью которых пытались спасти солдат, врезалась в другое судно. Он несколько часов находился в морской воде, прежде чем был спасен. К тому времени, как Валери Ширак оказался в Свитбрайаре, у него была двусторонняя пневмония, гипс на обеих ногах и гноящаяся глубокая рана в черепе, из-за которой пришлось побрить голову. Возможно, когда-то он был крепким молодым человеком, но так исхудал из-за болезни и боли, что под покрытой шрамами кожей проступали ребра.
Переходя от коляски к коляске с одеялами и покрывалами в руках, Вероника увидела его. Валери поднял голову к звездному небу, хотя глаза его были закрыты, и обхватил себя длинными руками, словно ему было холодно, поэтому она перешла газон, чтобы набросить ему на плечи вязаное покрывало. Его связала одна из церковных прихожанок, и оно было вопиюще неподходящего розового цвета. Когда Вероника укутала раненого, его глаза открылись. Они были воспаленными, но темными и глубокими, отражающими звезды и отдаленный отсвет взрывов. Он прошептал:
– Merci.
– De rien[71].
Долгое время он был без сознания, и никто не знал, говорит ли он по-английски и говорит ли вообще. Школьного уровня французского Вероники было недостаточно для настоящего разговора, но сейчас это не имело значения. Она коснулась лба Валери ладонью. Он, казалось, горел.
– Вам нужно в постель, – запинаясь, сказала она по-французски.
Он облизал сухие губы и покачал головой:
– Я хочу быть здесь.
Вероника смотрела на него, и от жалости у нее разрывалось сердце. «Должно быть, когда-то он был красив, – подумала она, – у него длинный прямой нос, тонкие губы…» Его руки, покоившиеся на розовом покрывале, были изящными, с длинными пальцами.
– Месье Ширак, принести вам что-нибудь? Чаю? Бренди? – негромко спросила она.
– Бренди, – прошептал он и закрыл глаза, словно ему было тяжело держать их открытыми. – Мне бы хотелось немного бренди.
Вероника знала, что в кладовых госпиталя бренди нет, но у лорда Давида стояла бутылка в кабинете – одной из немногих комнат, которые не заполонили врачи или медсестры. Она бросилась вверх по лестнице, налила немного бренди в чашку и, поставив ее на блюдце, осторожно отнесла на лужайку.
Солдат не пошевелился, когда она присела рядом, но стоило поднести чашку к его губам, как его веки затрепетали и он сделал глоток.
– Bon[72], – прошептал он.
– Выпейте все, – посоветовала она.
Валери послушался, и это, казалось, придало ему сил. Осушив чашку, он сделал шумный вдох, который отозвался хрипом в его измученных легких. Но его глаза были открыты, и он даже на мгновение приподнял голову и попытался улыбнуться.
Раздались новые взрывы. Спустя несколько секунд возникла взрывная волна, едва различимая из-за большого расстояния.
– Я раньше боялась, а теперь уже нет, – запинаясь и подбирая слова, сказала Вероника.
Он произнес французское слово, которое она не узнала. Его глаза снова закрылись, вокруг рта пролегли складки.
– К некоторым вещам, – сказал Валери, удивив ее тем, что говорит по-английски, – нельзя привыкнуть.
Усилия, казалось, истощили его, поэтому Вероника не стала продолжать разговор. Медсестры начали забирать пациентов: катили обратно сидящих в креслах и просили тех, кто сидел на стульях или на траве, вернуться.
– Я собираюсь отвезти вас в дом, месье, – по-английски произнесла Вероника.
Он не ответил, только поднял дрожащую руку в знак согласия.
* * *В Свитбрайаре мало что осталось от прежней жизни, но Вероника каждый день садилась завтракать с отцом – как ради него, так и для себя самой. Он читал «Таймс», а она составляла список неотложных дел, когда вошел Ханичерч. На подносе у него лежала записка. Лорд Давид потянулся к ней, но Ханичерч сказал:
– Сэр, это для леди Вероники.
Поблагодарив, она взяла записку и тут же прочла.
– Это от главной медсестры, папа́. У них есть пациент – французский солдат, который прибыл из Дюнкерка, помнишь? Он попросил, чтобы я пришла и написала от него письмо, поскольку я немного говорю по-французски.
– Твоих знаний будет достаточно?
– Полагаю, там и выяснится. Я пойду, хорошо? И заодно занесу список дежурному офицеру. – Она вскочила и поцеловала отца в щеку со словами: – Не переусердствуй сегодня, обещай мне это.
В ответ он похлопал ее по руке.
Перед тем как уйти, Вероника поднялась наверх по лестнице за французским словарем. Уна, лежавшая на кровати, с надеждой посмотрела на нее, но Вероника погладила ее и сказала:
– Извини, девочка. Тебе не место в госпитале.
Собака вздохнула и опустила голову на лапы.
Вероника, когда начала писать письмо, была рада, что прихватила с собой словарь. Похоже, английский Валери был намного лучше, чем ее французский. Он был ужасно слаб, то и дело терял сознание, а она сидела у кровати, низко наклонившись, чтобы расслышать его шепот. Он решил написать прощальное письмо матери.
Слова были душераздирающими, но Вероника собралась с силами. Валери был бы не первым солдатом, который скончался здесь, в госпитале Свитбрайар. Скрывая слезы сочувствия, она писала то, что он говорил.
Когда они закончили, Вероника прочла письмо вслух, и Валери прошептал:
– Oui. Merci.
– Вы должны сказать, куда его отправить.
– Дранси, – ответил он. – Я думаю, она в Дранси.
– Это город? Деревня?
Валери взглянул на нее:
– Лагерь. Дранси – это camp de travail[73].
Ей не нужно было искать эти слова в словаре. Их значение было слишком очевидно. Мать Валери Ширака была в концлагере. Потрясенная и расстроенная, Вероника не смогла ответить на французском.
– Я отправлю письмо через Красный Крест, – сказала она по-английски. – Но оно может не дойти.
Он закрыл глаза и ответил по-английски:
– Прошу вас, попытайтесь.
Вероника коснулась его руки
