– О вашем почетном телохранителе – рынде. Никак не привыкну к здешним чинам.
– Ты о Романове?
– Да, мой кайзер, этот мальчишка смотрит на нее точно так же, как мой несчастный брат смотрел на ту проклятую полячку.
– Хм, но та юная панна была дочерью воеводы, а Лизхен – просто маркитантка…
– Господи, ваше величество, да этому парню нет еще и семнадцати! Кто в этом возрасте думает о таких вещах?
– Это да, но и чувства у таких молодых людей недолговечны, к тому же юный Романов ужасно влюбчив. Похоже, строгость матери сыграла с Мишей злую шутку. Стоит ему увидеть новую женщину, хоть немного непохожую на окружавших его монахинь и боярынь, и он сразу сражен наповал. Впрочем, возможно, ты прав. Как доберемся до Смоленска, я найду этому мальчишке другую службу. К примеру, пошлю в Москву сообщить о наших победах. Солдат из него, скажем прямо, так себе, а гонец получится не хуже иных. Что-то еще?
– Да, мой кайзер, у нас совершенно нет денег.
– Я знаю, поэтому надо как можно быстрее закончить с этой крепостью и идти на соединение с Черкасским. В его обозе не только порох и осадные пушки…
– Государь, – привлек мое внимание Михальский, – мне кажется, что в Белой что-то происходит.
Действительно, на бревенчатой стене стояли несколько человек, один из которых определенно подавал нам знаки. Взявшись за подзорную трубу, я попытался разглядеть происходящее, но без успеха. Просто диву даюсь, что в нее могли рассмотреть те два молодых обалдуя… Между тем убедившись, что мы обратили на него внимание, подававший знаки вдруг взялся за лук и выстрелил в нашу сторону. Стрела, разумеется, не долетела и половины расстояния, но один из казаков, повинуясь приказу Корнилия, поскакал, чтобы ее забрать. Через несколько минут у меня в руках было таинственное послание, обернутое вокруг стрелы. Памятуя о печальной судьбе монаха, читавшего письмо Марины, я взялся за него в перчатках. Текст гласил: «Сегодня ночью будьте готовы».
– Похоже, это Лермонт… – задумчиво предположил я.
– Вы узнаете его руку? – заинтересованно спросил Михальский.
– Да откуда?.. Говоря по совести, я не знаю даже, умеет ли он писать. Однако посмотри, как написаны эти буквы. Немцы пишут иначе, у нас в ходу готический шрифт, а это написание, мне кажется, называется гэльским.
– Не могу сказать, ваше величество, но в гарнизоне Белой – чертова прорва шотландцев и ирландцев, и один бог знает, как они пишут эти проклятые буквы.
– Ты прав, но нас ведь просят только быть наготове, не так ли? Так давай будем, тем более что мы и так это делаем.
Вернувшись в лагерь, мы застали весьма интересную картину. Площадка перед царским шатром представляла собой сущий бедлам. Столы и стулья раскиданы, навес держался на одной подпорке, а мои бравые рынды и верные слуги стояли друг против друга с оружием в руках, готовые немедля пустить его в ход. Между ними метался, как раненый тигр, мой постельничий Матвей Шемякин, очевидно пытаясь предотвратить кровопролитие.
– Что за бардак! – крикнул я, подъезжая. – Всех на кол посажу, если не прекратите!
Присутствующие немедля упали на колени, лишь Мишка с Федькой и сам Шемякин ограничились поясными поклонами. Постельничий мой, надо сказать, был человеком незаурядным. Довольно пожилой уже для своего чина дворянин, выслужившийся в постельничие еще при Годунове, да так и застрявший в них. Когда Лжедмитрий сверг Федора с престола, он стал одним из немногих, кто отказался присягнуть самозванцу, и уехал из Москвы. Впрочем, из-за незначительности фигуры Шемякина никто на этот саботаж внимания не обратил. Василий Шуйский также не вызвал служебного рвения в сем достойном муже, равно как и королевич Владислав. И только когда стали собирать ополчение, старый дворянин сел на коня и отправился на войну. В соборе, выбравшем меня на царство, он не участвовал, но сразу после выборов приехал на службу. Поскольку роду он не слишком высокого, в местнических спорах замечен не был, за любое поручение брался с охотою. В отличие от других придворных не кривил рожу, когда царь надевал иноземное платье, хотя и видно было, что не одобряет. Собственно поэтому я его в поход и взял. Кого-то надо, а этот хоть голову не морочит.
– Не вели казнить, великий государь, – начал он, первым подбежав ко мне, – а ссору твои рынды первыми начали!
– В смысле, – удивленно переспросил я, – что за ссору и кто начал, а самое главное, из-за чего?
– Не ведаю, государь, а только Михаил Федорович дал Семке Косому в рыло и сулился шкуру с него спустить, а когда холопы твои верные оттащить хотели боярича, схватился за саблю. А потом и Федька Панин за саблю взялся, тут уж и слугам пришлось ослопы похватать, я насилу их разнял.
– Понятно; ну-ка всем разойтись немедля! Ты, Матвей батькович, допроси слуг хорошенько, а с этими орлами я сам поговорю. Потом сличим, кто что сказал – глядишь, и дознаемся до правды.
– Все сделаю, государь, а только с чего Михаил Федорович-то холопей твоих бьет? У него своих много, вот пусть и лупит!
– Ладно-ладно, разберемся, за что хоть бил-то?
– Да пес его знает!..
Отпустив Шемякина, я слез с коня и подозвал к себе «виновников торжества». Мишка с Федькой тут же подошли, причем если у Романова вид был виноватый и упрямый, то Панин смотрел так наивно, что сразу было видно – знает, сукин сын, в чем дело.
– Ты чего дерешься, Миша? – почти ласково спросил я своего рынду.
– За дело, – насупился боярич.
– За какое дело? – продолжал я расспрос тем же тоном.
– Лаялся, собака, бесчестно, – отвечал мне Миша, немного подумав.
– О как! Ну так ты бы мне и пожаловался, он все-таки мой человек, я бы его и наказал.
Романов в ответ только насупился, всем своим видом показывая, что ничего более не скажет даже на дыбе.
– А ты чего в драку полез, Федя?
– Так на Мишку полезли с дубьем, а я вступился, – попробовал прикинуться дурачком Панин.
– Ну, это правильно, сам погибай, а товарища выручай! А в чем там дело, стало быть,
