– Что ты сказал, тварь? – немного удивленно переспросил государь.
– Ты слышал!
– Развяжите его, – тоном, не предвещающим ничего доброго, велел стрельцам Иван Федорович, – затем дайте саблю и расступитесь.
Те, помявшись, исполнили и теперь вопросительно смотрели то на царя, то на Вельяминова с Михальским.
– Ваше величество, позвольте мне… – вышел было вперед Корнилий, но поляк лишь презрительно сплюнул.
– С быдлом драться не буду! Ты думал, я тебя не узнаю? – проговорил Чаплинский, скинув кунтуш и разминая запястья.
– Казимеж, назад! Это теперь мое дело.
– Эх, старый я дурень!.. – воскликнул Шемякин и неожиданно для всех, сделав шаг вперед, бросил в лицо поляку свою боевую перчатку – голицу.
– Пся крев! – крикнул взбешенный хорунжий и бросился с саблей на постельничего.
Тот тоже взялся за оружие, и клинки отчаянно зазвенели в яростном танце смерти. Федька и Мишка, позабыв о своих обязанностях, с замиранием сердца следили за поединком. Поляк был моложе и, пожалуй, лучше владел оружием, но старый дворянин тоже знал свое дело и стойко отбивал одну атаку за другой. Наконец лях, кажется, начал выдыхаться и ослабил темп. Матвей тут же перешел в нападение и начал теснить своего противника. «Что ты делаешь, это уловка!» – хотел крикнуть Федька, понявший замысел Чаплинского, но не успел. Хитрый поляк, обманув мнимым отступлением Шемякина, рванулся вперед, и ужом проскользнув мимо сабли противника, вонзил свой клинок ему в бок. Тут же отскочив, шляхтич придал лицу презрительное выражение и хотел что-то крикнуть, но не смог. Лицо его бледнело на глазах, а на рубашке расплывалось кровавое пятно.
– Падай, ты убит! – немного отрешенно подвел итог поединка государь, глядя на Чаплинского. – Ах, Матвей, Матвей, успел-таки…
Поляк, еще не понимая, что случилось, сделал шаг, потом колени его подогнулись, и он опустился на траву. Царь тем временем, не обращая на него внимания, подошел к раненому постельничему.
– Прости, государь, невместно тебе со всякой сволочью биться… – прошептал тот.
– Как ты, Матвей Иванович?
– Ништо, кольчуга на мне. Хоть и пробил ее, анафема, а ничего, даст бог, поправлюсь.
– Эй, кто-нибудь, помогите ему! Да кликните лекаря, кажется, у наемников был. И дернул же нечистый своего в Москве оставить!..
– Да ну его, лекаря-то заморского, и так не помру, я чаю.
– Ну что ты за придворный, Матвей? Царю перечишь, лекаря не хочешь, на дурачка этого с саблей зачем-то полез!
– Прости, государь, но невместно тебе…
– Ты мне зубы не заговаривай, не дурнее тебя и знаю, что коронованная особа должна на бой заместителя выставлять. Только чего ради ты в это дело встрял? Я вон мог фон Гершова вместо себя выставить. Он бы этого шута враз на шпагу намотал.
– Ой ли, государь? Я твое лицо видел – не стал бы ты так делать… а я послужить тебе хотел. Тут у меня на груди челобитная зашита, на случай если что приключится со мной.
– Челобитная, говоришь? Ну, давай ее сюда, а то ты еще что-нибудь выкинешь. Да объясни кратко, в чем суть.
– Ох, государь, горе у меня. Прибрал Господь и жену мою и детушек наших, а я старый уже.
– Ну, не прибедняйся: старый-старый, а саблей как молодой машешь и ножом тоже. Вон как ловко ляху его в брюхо сунул, никто и не углядел.
– То сабля…
– Ладно, а дело-то в чем?
– Сын есть у меня, от холопки. Только законы у нас такие, что не может он мой род продолжить, и я не могу ему вотчину отписать.
– Понятно, а от меня чего хочешь?
– Слышал я, государь, что в твоих землях отец может и байстрюку[40] имя свое и имущество оставить, если у него законных детей нет.
– Есть такое; бывало, кстати, что и мимо законных детей все байстрюку доставалось, только ведь тут не империя… Ладно, понял я тебя, Матвей – подумаю, чем горю твоему помочь.
– Благослови тебя господь, государь.
– Не благодари, рано еще.
Что может быть лучше после тяжелого дня, чем смыть с себя пот и ощутить себя чистым и безгрешным, как в первый день творения?.. Постельничий мой ранен, а слуг я отослал под команду Вельяминова, готовиться к вечернему мероприятию. Так что одеваться в парадный костюм мне помогает Лизхен. Сегодняшний пир посвящен и удачному разрешению осады Белой, и счастливому увеличению моего войска. Поэтому костюм на мне сегодня европейский, а лучше всего с ним управляется юная маркитантка. Старый Фриц рядом придирчиво чистит мою шпагу и ворчит на нерадивость русских слуг, держащих, по его мнению, мое оружие в совершенно скотском состоянии. Я с улыбкой слушаю его, вспоминая прежние беззаботные дни. Да-да, беззаботные! Все-таки причудливая штука – жизнь. Рыщущие по моему следу инквизиторы кажутся теперь невинными детьми перед моими боярами и придворными. А один из наиболее упорных преследователей командует рейтарским эскадроном на моей службе…
– Это хорошо, что над вашим шатром поднят мекленбургский штандарт, – вырывает меня из размышлений голос Фридриха, – но нужен еще и московский, почему его нет?
– Ну почему же нет, – возражаю я, – видел двуглавого орла? Это герб моего царства, а святой Георгий на его груди – герб Москвы.
– Это гербы, а нужен штандарт, – упрямо ворчит старик.
– Есть стяг с ликом Спаса Нерукотворного, но его разворачивают перед боем.
– Вам, ваше царское величество и королевское высочество, надо пригласить толкового герольда…
– Как ты меня назвал?
– Царское величество и королевское высочество! В вашем роду не многие достигали таких высот, и необходимо закрепить это соответствующими символами. Как великий герцог, вы вассал императора Священной Римской империи, но как русский царь вы равны ему, при том, что по происхождению Никлотичи ничуть не ниже Габсбургов.
– Тебе бы придворным быть.
– А разве я не ваш слуга? Стало быть, я придворный.
– Да, наверное, остается пожаловать тебя стольником или спальником…
– Это
