– Все исполню, батюшка!
– Ну и славно; так что ты там насчет пира говорил? Корми царя, но гляди, чтобы никто не упился, поход все же.
Услышав мои слова, Буйносов пулей выскочил из шатра и кинулся готовить все к торжественному пиршеству. Такой уж обычай ныне: куда бы царь ни направился, там непременно или пир, или молебен, причем последних значительно больше, тем более что чревоугодие – смертный грех.
Пока слуги и придворные под руководством Буйносова суетились, я наткнулся глазами на оставшихся неприкаянными Федьку с Мишкой:
– Что, ребятки, без вас справляются? Ничего, баба с возу – кобыле и-го-го!
Услышав шутку, рынды заулыбались, а я продолжил:
– Федя, что ты должность рынды правил – в Разрядную книгу внесут, я распорядился. А пока возвращайся к Михальскому, у него дел всегда много.
– Благодарствую, государь, – поклонился Панин.
– Да не благодари, успеешь еще; а ты, Миша…
– А можно и мне с сотней Корнилия? – неожиданно выпалил Романов.
– Даже не знаю… а с чего это ты или придворная служба умаяла?
– Да скучно с рындами, – помялся Мишка, – в бою николи не бывали. Всех разговоров, что о чести дедовской да о милостях царских за службу. А за что им милости, если никто из них в деле не был да саблю в бою не вынимал?
– Вон ты как, – улыбнулся я, – ну, вольному воля, а спасенному рай. За Корнилия не скажу, но его сотня к государеву полку приписана, а командует им Вельяминов. Сегодня отдыхайте с Федором, а завтра явишься к полковому командиру, он и решит.
– Как же так, – изумился Романов, – ты же царь?..
– Я царь, а порядок для всех один! Понял ли? Ну, ступайте теперь…
На следующее утро я послал в Смоленск предложение о сдаче. Не могу сказать, что подвигло меня написать его именно так, но текст, написанный латынью, гласил: «Я у Смоленска. Три дня сроку на размышление. Сдадите город – воля. Первый выстрел – неволя. Штурм – смерть! Иоганн»[42]. Не дожидаясь ответа, посоха была послана на рытье траншей. Начинаясь почти у самого лагеря, они зигзагом шли в сторону крепостных стен, постепенно углубляясь. Вынутый из земли грунт тут же насыпали в мешки и корзины и делали из них укрытия от вражеских пуль и ядер, под прикрытием которых продолжали работу. В опасении вылазок, работных людей на каждом участке прикрывало не менее роты пехоты и сотни казаков. Предосторожности оказались ненапрасными, осажденные в первую же ночь попытались захватить и засыпать одну из траншей, но попались в засаду. Неудачная вылазка стоила им двух десятков убитых и полудюжины пленных, заставив быть осторожнее. К концу второго дня работы продвинулись достаточно далеко, и можно было приступать к устройству батарей. Всего их предполагалось три. Первая – недалеко от Никольских ворот, вторая – у Грановитой башни, а третья – у пролома, устроенного поляками при штурме, со стороны Восточного оврага. Обрушенные прясла между тремя безымянными башнями, наскоро заделанные бревнами и засыпанные землей, представляли собой очень удачное место для штурма. Воеводы, поняв, что приступа не избежать, предлагали устроить проломные батареи только здесь, но я с ними не согласился.
– Штурмовать будем с трех сторон одновременно, – заявил я им, – с тем чтобы супостат не знал, где главный удар, и не перебросил туда подмогу.
– А где главный-то будет? – озадаченно спросил меня Троекуров.
– А везде, – улыбнулся я, – в большой пролом на восточной стороне пойдут «людоеды». – Так я про себя окрестил наемников, сдавшихся мне в кремле. При них самих я, конечно, так не говорил, называя полк немецко-венгерским. – В ворота пошлем стрельцов, а Шейнов вал у угловой башни пусть казаки штурмуют.
– А как же свеи? – осторожно поинтересовался Черкасский, называвший свеями мекленбуржцев.
– Они да дворяне московские в резерве будут, где штурм удастся – туда и пойдут.
– Поспеют ли? – покачал головой князь.
– Поспеют, куда денутся. Что слышно от поляков, на письмо отвечали?
– Нет, государь – молчат, проклятые.
На третий день работ началось устройство осадных батарей. Бедолага Ван Дейк разрывался натрое, пытаясь успеть всюду, чтобы контролировать дело. Работников на каждом участке разделили на две команды. Пока большая тащила по дну траншеи к месту установки огромные затинные пищали и мортиры, другая строила для них импровизированные укрытия из щитов гуляй-города, подкрепленных мешками с землей. В получившихся укреплениях займут свое место пушкари, а также стража, достаточная для обороны на случай вылазки польского гарнизона.
Быстрота работ произвела на осажденных известное впечатление, после чего они рассудили за благо послать парламентеров. Едва они вышли из ворот, их окружили и под охраной доставили в лагерь. Причем то ли по разгильдяйству, то ли еще по какому умыслу вели их как раз по траншее. С одной стороны, ляхи прониклись масштабом работ, а с другой – кто-то за это ответит! Лично я ограничился бы вопросом к посланникам: имеют ли они полномочия для капитуляции? Если нет, то нечего их и в лагерь тащить. Но что сделано, то сделано. Пришлось соответствующим образом одеваться, садиться на походный трон и с почетом принимать парламентеров в окружении бояр, воевод и прочих начальных людей.
Свита моя заслуживает отдельного описания. Строго говоря, в ней не то что бояр, но и окольничих почти нет. Все, кто имеют такие чины, остались в Москве. В думе заседают, приказами руководят, за собором приглядывают. Те, что пошли в поход полковыми воеводами и прочими начальными людьми, имеют чины не выше стольника. Но я частенько называю их боярами. Мне не трудно, а люди воспринимают это как некий аванс и стараются. Ну, по крайней мере, некоторые из них. Итак, первый воевода князь Черкасский Дмитрий Мамстрюкович. Был одним из претендентов на царский престол, но взял самоотвод. Что характерно – в мою пользу. Черкасские знатны, богаты и в родстве с прежней династией. Сам князь Дмитрий отличился в первом ополчении и после похода совершенно точно станет боярином. Если, конечно, ничего не случится. Второй воевода князь Иван Троекуров. Честно говоря, он для меня темная лошадка. Ничего о нем хорошего сказать не могу, хотя плохого тоже не знаю. На соборе стоял за Романовых, что, впрочем, неудивительно. Первым браком
